новости были выговорены и ничего интересного нельзя было ждать, Аверя отделался от Алки, сославшись на то, что отец велел прийти сегодня пораньше. А сам полетел к Фиме.
Как вот только лучше подъехать к ней, как объяснить, чтоб правильно поняла: совсем не из корысти хочет он раздобыть эти иконы — все ребята будут нырять и плавать с этими ластами и маской. Можно даже через Маряну организовать секцию подводных охотников…
Спрятав под лопухом своего огородика то, что дал ему Лев, Аверя зашагал к домику Фимы.
Он шел по кладям, подыскивая слова помягче и поубедительнее, и вдруг услышал крик.
Кричала Фимина мать. Крик был хриплый, надрывный и какой-то слепой. Какой-то яростный и дикий был этот крик. И вслед за ним — плач. Ее, Фимин, плач.
— Убить тебя после этого мало! Убить!
Следовали громкие удары кулака, а может, и палки обо что-то мягкое, живое, и слышался плач. Он то прерывался, то возникал. Это был плач взахлеб, горький и тяжелый. Фима что-то кричала сквозь слезы, что-то твердила. Но удары заглушали и прерывали эти слова и плач.
Аверя ринулся обратно. Он бежал по кладям к Дунаю, бежал и только сейчас начинал понимать, что наделал. Он бежал к мосту через Дунаец, бежал к воротам рыбозавода.
Старичок вахтер, сидевший на ящике из-под рыбы, знал Аверю и пропустил. Аверя пробежал вдоль коптильни, мимо грязноватой горы крупной соли. Пересек путь автокара, перевозившего из цеха в цех рыбу, и подбежал к причалу, что у посолочного цеха.
Здесь под навесом орудовали три работницы — принимали с фелюг и взвешивали рыбу. Маряна в жестком фартуке на черном халатике и резиновых сапогах поливала из шланга огромных, только что выпотрошенных белуг, лежавших на тележке.
Тугая струя шланга хлестала по спинам и мордам, раздвигала створки вспоротых животов и вымывала кровь.
Аверя схватил Маряну за рукав и громко зашептал:
— Маряша, идем… Фимку убивают…
Маряна направила струю шланга в пол, и струя остервенело забила по резиновым сапогам подруг.
— Мамка ее… Совсем озверела… Кабы успеть…
Маряна сняла фартук, развязала сзади тесемки халата.
— Девки, — сказала она, — мне тут отлучиться надо на часок. Если будут спрашивать, наплетите чего-нибудь.
— Опять твои пионеры? — Толсторукая рыжая Кланя покосилась на Аверю и затараторила: — Ох, Маряша, дивлюсь я тебе. Или делов других нету? Таких парней отшиваешь! Ну чем плох Сашка? А этот инженер из лаборатории… Остаться тебе вековухой…
— Слыхали, что просила?
Из дежурки посолцеха вышел толстый мастер Дубов:
— Маряна, ты нам нужна… На подходе «Байкал». На нем две белуги икряные, килограмм по полтораста, надо обработать.
— Иван Сидорович, — сказала Маряна, — через час приду… Вон Маруська не хуже меня примет. Она…
— Я не хочу, чтоб Маруська. Опять не как зернистая пойдет, а как паюсная…
— Иван Сидорович, не заставляйте меня…
— Если уйдешь…
Маряна швырнула халат на тачку, закинула руки, поправляя волосы, и туго обтягивающее ее штопаное платьишко угрожающе затрещало.
— Уже ухожу.
И пошла через двор завода, пошла быстро и решительно, а за ней, едва поспевая, припустился Аверя. Он бежал рядом и, задыхаясь, рассказывал все, что слышал в Фимином дворе.
— Ну что они хотят от нее? — словно сама у себя спрашивала Маряна. — Думала, оставили в покое, так нет…
Платочек на ее волосах рвался и хлопал концом, платье отскакивало от коленей — так быстро она шла.
Потом шаги ее замедлились. Вот и ограда Фиминого дома. Вот сам дом.
Маряна остановилась.
Из-за ограды доносился плач. Он уже не был прерывистым. Теперь он был ровным и горьким.
— И за что она ее так? — шепотом спросила у Авери Маряна.
Аверя уткнул в доски кладей глаза.
— Не знаю, — едва выдавил он.
Солнце уже клонилось к закату, было тихо, где-то в соседнем ерике под днищем плывущей лодки хлюпала вода, а они, Маряна и Аверя, стояли у ограды, точно не знали, что делать. Кроме плача, со стороны домика доносились два женских голоса: крепкий, зычный, непримиримый и надтреснутый, скрипуче-старческий.
— Пойдем отсюда, — неожиданно сказала Маряна и повернула назад.
Он схватил ее за руку и не пустил:
— Зачем же я бегал за тобой? Ты должна зайти к ним и поговорить… Она ведь из твоего отряда-то, Фимка…
— Я не знаю, о чем и как с ними говорить, — тихо сказала Маряна. — Да и не послушают они меня… Напорчу только, — и медленно пошла прочь от домика.
Аверя не стронулся с места. Он остался стоять, где был.
— Маряна, — громко зашептал он, — вернись… Ведь если не ты, так кто ж другой?
Она уходила все дальше.
— Струсила! Забоялась и струсила! — закричал он вслед. — А мы-то, мы-то, дураки, мы считали тебя…
Маряна, наверно, ничего уже не слыхала, потому что была далеко.
Он стоял, и ему было стыдно. Стыд жег его. Раскаленным докрасна гвоздем входил в его сердце. Ведь он не сказал Маряне, в чем дело, не признался… Какое имел он право кричать ей такое!
Аверя постоял еще немного у ограды, свесив голову, и поплелся домой. Но не успел он сделать и десяти шагов, как все понял и сообразил.
Он знал, что должен делать, чтоб выручить Фиму. Знал. Он во всем виноват, он и расхлебает это дело. Не ожидал же он, что так все обернется…
Сбегав домой, Аверя вынес ласты, подобрал в ограде под лопухом маску с трубкой и быстрым шагом пошел, почти побежал к Дунаю.
Вот и зеленая палатка и красная, девичья, рядом с ней.
— Можно? — Он остановился у завешенной двери.
— Заходи, — разрешил заспанный голос Аркадия. — Ты что это все приволок назад?
— Где Лев? — спросил Аверя и сбивчиво продолжал: — Больше не смогу… Фимку избили за эту… Отдайте мне ее.
Лицо у Аркадия стало озабоченным, по лбу побежали морщинки:
— Сколько раз говорил ему: так где там! Ушел он куда-то, кажется, кто-то обещал ему еще несколько икон. Попозже зайди, а это можешь оставить.
— Арк… Дядя Аркадий, — горячо попросил вдруг Аверя, — выдайте мне, пожалуйста, ту, что я принес… Ведь Фимку прибили из-за нее…
— Ах ты, какое дело! — забормотал Аркадий и в досаде замахал руками. — Ну на кой черт совался ты в эту историю, клянчил у Фимки?! Плюнул бы на все это…
— А я не знал. Откуда я знал, что так…
— Ну идем, он их держит в машине.
Аркадий, как был, в трусах, босой, без майки, подрагивая своим полноватым, не сжатым мускулами телом, достал из-под надувного матраса ключик от машины, вышел из палатки. Потом открыл заднюю дверцу «Москвича» и начал греметь досками икон в грубом мешке из-под муки.
