Сомерсет Моэм
БРЕМЯ СТРАСТЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
1
День занялся тусклый, серый. Тучи повисли низко, воздух был студеный — вот-вот выпадет снег. В комнату, где спал ребенок, вошла служанка и раздвинула шторы. Она по привычке окинула взглядом фасад дома напротив — оштукатуренный, с портиком — и подошла к детской кроватке.
— Вставай, Филип, — сказала она.
Откинув одеяло, она взяла его на руки и снесла вниз. Он еще не совсем проснулся.
— Тебя зовет мама.
Отворив дверь в комнату на первом этаже, няня поднесла ребенка к постели, на которой лежала женщина. Это была его мать. Она протянула к мальчику руки, и он свернулся калачиком рядом с ней, не спрашивая, почему его разбудили. Женщина поцеловала его зажмуренные глаза и худенькими руками ощупала теплое тельце сквозь белую фланелевую ночную рубашку. Она прижала ребенка к себе.
— Тебе хочется спать, детка? — спросила она.
Голос у нее был такой слабый, что, казалось, он доносится откуда-то издалека. Мальчик не ответил и только сладко потянулся. Ему было хорошо в теплой, просторной постели, в нежных объятиях. Он попробовал стать еще меньше, сжался в комочек и сквозь сон ее поцеловал. Глаза его закрылись, и он крепко уснул. Доктор молча подошел к постели.
— Дайте ему побыть со мной хоть немножко, — простонала она.
Доктор не ответил и только строго на нее поглядел. Зная, что ей не позволят оставить ребенка, женщина поцеловала его еще раз, провела рукой по его телу; взяв правую ножку, она перебрала все пять пальчиков, а потом нехотя притронулась к левой ноге. Она заплакала.
— Что с вами? — спросил врач. — Вы устали.
Она покачала головой, и слезы покатились у нее по щекам. Доктор наклонился к ней.
— Дайте его мне.
Она была слишком слаба, чтобы запротестовать. Врач передал ребенка на руки няньке.
— Положите его обратно в постельку.
— Сейчас.
Спящего мальчика унесли. Мать рыдала, уже не сдерживаясь.
— Бедняжка! Что с ним теперь будет!
Сиделка пробовала ее успокоить; выбившись из сил, женщина перестала плакать. Доктор подошел к столу в другом конце комнаты, где лежал прикрытый салфеткой труп новорожденного младенца. Приподняв салфетку, врач поглядел на безжизненное тельце. И, хотя кровать была отгорожена ширмой, женщина догадалась, что он делает.
— Мальчик или девочка? — шепотом спросила она у сиделки.
— Тоже мальчик.
Женщина ничего не сказала. В комнату вернулась нянька. Она подошла к больной.
— Филип так и не проснулся, — сказала она.
Воцарилось молчание. Доктор снова пощупал у больной пульс.
— Пожалуй, пока я здесь больше не нужен, — сказал он. — Зайду после завтрака.
— Я вас провожу, — предложила сиделка.
Они молча спустились по лестнице в переднюю. Доктор остановился.
— Вы послали за деверем миссис Кэри?
— Да.
— Как вы думаете, когда он приедет?
— Не знаю, я жду телеграмму.
— А что делать с мальчиком? Не лучше ли его куда-нибудь пока отослать?
— Мисс Уоткин согласилась взять его к себе.
— А кто она такая?
— Его крестная. Как по-вашему, миссис Кэри поправится?
Доктор покачал головой.
2
Неделю спустя Филип сидел на полу гостиной мисс Уоткин в Онслоу Гарденс. Он рос единственным ребенком в семье и привык играть один. Комната была заставлена громоздкой мебелью, и на каждой оттоманке лежало по три больших пуфа. В креслах тоже лежали подушки. Филип стащил их на пол и, сдвинув легкие золоченые парадные стулья, построил затейливую пещеру, где мог прятаться от притаившихся за портьерами краснокожих. Приложив ухо к полу, он прислушивался к дальнему топоту стада бизонов, несущихся по прерии. Дверь отворилась, и он затаил дыхание, чтобы его не нашли, но сердитые руки отодвинули стул, и подушки повалились на пол.
— Ах ты, шалун! Мисс Уоткин рассердится.
— Ку-ку, Эмма! — сказал он.
Няня наклонилась, поцеловала его, а потом стала отряхивать и убирать подушки.
— Мы домой поедем? — спросил он.
— Да, я пришла за тобой.
— У тебя новое платье.
Шел 1885 год, и женщины подкладывали под юбки турнюры[1]. Платье было сшито из черного бархата, с узкими рукавами и покатыми плечами; юбку украшали три широкие оборки. Капор тоже был черный и завязывался бархотками. Няня не знала, как ей быть. Вопрос, которого она ждала, не был задан, и ей не на что было дать заранее приготовленный ответ.
— Почему же ты не спрашиваешь, как поживает твоя мама? — не выдержала она наконец.
— Я позабыл. А как поживает мама?
Теперь уже она могла ответить:
— Твоей маме хорошо. Она очень счастлива.
— Да?
— Мама уехала. Ты ее больше не увидишь.
Филип ничего не понимал.
— Почему?
— Твоя мама на небе.
Она заплакала, и Филип, хоть и не знал, в чем дело, заплакал тоже. Эмма — высокая, костистая женщина со светлыми волосами и грубоватыми чертами лица — была родом из Девоншира и, несмотря на многолетнюю службу в Лондоне, так и не отучилась от своего резкого говора. От слез она совсем растрогалась и крепко прижала мальчика к груди. Она понимала, какая беда постигла ребенка, лишенного той единственной любви, в которой не было и тени корысти. Ей казалось ужасным, что он попадет к чужим людям. Но немного погодя она взяла себя в руки.
— Тебя дожидается дядя Уильям, — сказала она. — Сходи попрощайся с мисс Уоткин, и мы поедем домой.
— Я не хочу с ней прощаться, — ответил он, почему-то стыдясь своих слез.
— Ну ладно, тогда сбегай наверх и надень шляпу.
Он принес шляпу. Эмма ждала его в прихожей. Из кабинета позади гостиной раздались голоса. Филип в нерешительности остановился. Он знал, что мисс Уоткин и ее сестра разговаривают с приятельницами, и подумал — мальчику было всего девять лет, — что, если он к ним зайдет, они его пожалеют.
— Я все-таки пойду попрощаюсь с мисс Уоткин.
— Вот молодец, сходи, — похвалила его Эмма.
— Ты сперва им скажи, что я сейчас приду.
Ему хотелось получше обставить прощание. Эмма постучала в дверь и вошла. Он услышал, как она говорит:
— Филип хочет с вами проститься.
Разговор сразу смолк, и Филип, прихрамывая, вошел в кабинет. Генриетта Уоткин была краснолицая,
