никто не помешает, ты сможешь петь, сколько душе угодно.
— Выпусти, выпусти меня скорее, — не слушала ее птичка и даже попыталась проскользнуть меж прутьями решетки, но ничего из этого не вышло, сами понимаете. Тогда она стала биться грудью о дверцу, но дверца, разумеется, не поддалась. В эту минуту восемь принцесс пришли проведать Сентябрину и стали наблюдать за птичкой. Они хвалили младшую сестру за то, что та вняла их мудрому совету. Пускай не огорчается — дня через три птичка привыкнет к клетке и даже позабудет, что жила на воле. При них птаха не издала ни звука, но как только они удалились, стала плакать:
— Выпусти, выпусти меня отсюда.
— Не будь глупышкой, — урезонивала ее Сентябрина. — Я посадила тебя в клетку из любви к тебе. Я лучше знаю, что тебе на пользу. Спой-ка мне что-нибудь — получишь сахарных крупинок.
Но птичка лишь прижалась к углу клетки, чтобы глядеть на голубое небо, и за весь день не спела ни единой нотки.
— Что ты все куксишься? — выговаривала Сентябрина. — Спой что-нибудь, все твои печали и развеются.
— Не могу, — ответила птичка. — Чтобы петь, мне нужно видеть небо, рисовое поле, деревья.
— Только-то? Тогда пойдем скорее на прогулку. — И с этими словами Сентябрина подхватила клетку и поспешила к озеру, вокруг которого росли раскидистые ивы. У канавки на краю рисового поля, такого большого, что не виден был другой его конец, она остановилась.
— Мы будем так гулять с тобою каждый день, — сказала принцесса. — Ведь я люблю тебя всем сердцем, я что угодно сделаю, лишь бы ты была счастлива.
— О нет, — грустно ответила птичка. — Деревья, озеро и поле становятся совсем другими, когда глядишь на них через решетку.
Что ж, ничего не поделаешь! Сентябрина отнесла птаху домой и хотела ее накормить, но та ни к чему не притронулась. Это немного испугало Сентябрину, и она стала спрашивать сестер, как быть.
— Не поддавайся, будь тверда, — убеждали ее восемь принцесс.
— Но если она перестанет есть, то умрет!
— И это будет черная неблагодарность! — воскликнули сестрицы и поджали губы. — Ведь ты заботишься не о себе — о ней, и, если она этого не понимает и упрямится, пусть умирает. Это послужит ей уроком. Ты от нее избавишься, и это будет хорошо.
Хотя Сентябрина и не поняла, что в этом хорошего, но ничего им не ответила — их было восемь, а она одна.
— Ну ничего, я думаю, к завтрашнему дню она привыкнет, — только и сказала она.
На следующее утро она, не вставая еще с постели, закричала веселым голосом:
— С добрым утром!
Никто не отозвался. Тогда она кубарем скатилась с кровати, подбежала к клетке и вскрикнула от испуга: ее маленькая птичка лежала на боку, распластав крылышки и закатив глазки; казалось, она мертва. Принцесса отворила дверцу и быстренько достала птаху. Какое счастье — сердечко еще трепетало! У Сентябрины вырвался вздох облегчения.
— Проснись, проснись скорее, птичка, — плакала она, и, когда слезы оросили грудку птички, та открыла глаза и увидала, что решетки больше нет.
— Петь в клетке я не могу, а если я не буду петь, то умру.
— Ну что ж, лети, — ответила принцесса, подавив рыдание. — Я посадила тебя в клетку из любви к тебе. Но я не знала, что могу убить тебя своей любовью. Лети, куда глаза глядят. Летай между деревьями, которые растут у озера, и над коврами рисовых полей. Будь счастлива на свой лад, — я так тебя люблю, что вытерплю и это.
И, распахнув окно, принцесса очень нежно опустила птичку на подоконник. Певунья расправила крылышки.
— Лети и возвращайся, когда вздумаешь, маленькая птичка! Ни за что на свете теперь не посажу я тебя в клетку.
— Не беспокойся, я вернусь к тебе, принцесса, — ответила птичка. — Я люблю тебя и спою тебе все самые лучшие свои песенки. Как бы ни был далек мой путь, я буду возвращаться всякий раз и думать о тебе все время. — Птаха снова отряхнулась: — Ох, я прямо одеревенела!
Взмахнув крылышками, она взмыла в голубое небо, а Сентябрина залилась слезами. Ведь очень трудно любить любимых больше, чем себя, ставить их счастье выше своего! К тому же пташка уже скрылась из виду, и Сентябрине стало очень одиноко. Узнав, что младшая сестрица отпустила свою птичку, восемь принцесс страшно разгневались, стали дразнить ее и уверять, что птичка больше не вернется. Но она все- таки вернулась, уселась на плечо своей принцессы и спела ей чудесные новые песенки, которым выучилась, летая над прекрасными чужими странами. С тех пор Сентябрина всегда держала свое окно открытым, и птичка залетала в комнату, когда хотела. Это возымело самые чудесные последствия: она так выросла и так похорошела, что стала истинной красавицей. И когда она еще подросла, ее взял в жены король Камбоджи — в его столицу она въехала на белом слоне, который вез ее от самого дворца родителей. А ее сестры выросли противными уродинами, и потому, когда пришло время выдавать их замуж, их просватали за советников отца и в приданое дали по кулечку чая и по сиамской кошке.
Тайпан
Никто лучше него самого не знал, какая он важная персона. Первый человек в крупнейшем во всем Китае филиале могущественной английской фирмы — вот кто он такой. Пробился же наверх он лишь благодаря собственным способностям и сейчас с едва заметной улыбкой вспоминал, каким желторотым юнцом-клерком прибыл в Китай три десятка лет назад. В памяти его вставал маленький скромный родной дом из красного кирпича, один из длинного ряда точно таких же домов в городском предместье под названием Барнс, отчаянно пытавшемся соперничать с великосветскими кварталами, но наводившем на всех лишь уныние и тоску. Он сравнивал тот дом с нынешним своим роскошным каменным особняком с просторными верандами и огромными комнатами — в некоторых из них помещалась контора его фирмы, а в других его собственная резиденция. Подобное сравнение вызывало у него довольную усмешку.
Да, с тех пор много воды утекло. Он вспоминал, как, возвращаясь из колледжа (помнится, то был колледж святого Павла), сидел за чаем после плотного ужина рядом с отцом, матерью и двумя сестрами. К чаю полагался кусок ростбифа, а кроме этого — лишь хлеб с маслом, хотя и в изобилии; в чай же щедро наливалось молоко. Теперь-то он обедал по-другому. К обеду он всегда переодевался. Трапезовал ли он в одиночку или с гостями, за столом ему прислуживало трое лакеев. «Номер первый» из них досконально изучил его вкусы, так что ему никогда не приходилось вникать ни в какие мелочи по хозяйству. Он любил поесть поплотнее, и на обед ему всегда подавали острую закуску, суп, рыбу, овощи, жаркое, сладкий десерт, так что при желании он мог в любой день пригласить кого-нибудь на обед, даже в самый последний момент. Ему нравилось вкушать пищу, и он не видел причин, почему должен питаться хуже, если обедает один, а не с гостями.
Да, он действительно сделал хорошую карьеру. Потому он и не очень хотел возвращаться на родину. В Англии он не был десять лет, отпуска проводил обычно в Японии или в Ванкувере, где можно было не сомневаться, что встретишься со старыми друзьями, служившими на китайском побережье. Чем занимались его родственники, он не знал. Сестры его вышли замуж за людей своего круга, мужья и сыновья их были клерками. У него не было ничего общего с этими людьми, общаться с ними ему было бы скучно. Он поддерживал с ними родственные отношения, посылая им на Рождество отрез красивого шелка, какую- нибудь ажурную вышивку ручной работы или ящик чая. Скупцом назвать его было нельзя — пока жива была его мать, он постоянно ей помогал. По когда подошла пора подумать, не отправиться ли ему на заслуженный отдых, у него не возникло даже мысли вернуться в Англию. Слишком многие делали это — и их ждал печальный конец. Он же намеревался купить себе домик в Шанхае, поблизости от ипподрома. Бридж, гольф и его любимые пони помогут ему прожить остаток жизни не без удовольствия.
