второй год в грядки забралась свинья — перерыла, перетоптала посевы, сожрала молодые растения с корнями. Разъяренный агроном схватил ружье и всадил пулю в сытое, разнеженно похрюкивающее животное. Единственный уцелевший — хотя и поврежденный — колос он выходил, как выхаживают больного, трясся над ним всю весну и все лето и в начале августа вылущил из этого последнего колоса тридцать два полновесных зерна.
В страхе за судьбу своих посевов, агроном перерезал всех кур и поросят, так что во дворе у него не осталось никакой живности. На следующий год из посеянных им тридцати двух зерен выросли триста сорок семь колосьев. Агроном удвоил и утроил свои заботы, как говорится, ветерку не давал дохнуть на нежные всходы. Стоило небу затянуться облаками, как он бросал все дела, где бы ни был и чем бы ни занимался, бежал домой и натягивал над делянкой, между столбами, установленными в четырех ее углах, широченный брезент, чтобы защитить ниву от возможного града. Русудан сидела целыми днями с книжкой около грядок, в тени виноградной беседки, и непрестанно махала длинным, гибким прутом, отгоняя воробьев.
Разразилась Отечественная война. Агроном сокрушался:
— Ах, в какое горячее время подобрались к нам собаки, собачьи дети! Боюсь, крепко побьет нас этим нежданным градом!
Волна беженцев из, России и Украины достигла и Грузии. Двое из них, мальчик и девочка лет десяти-одиннадцати, нашли пристанище в доме агронома. Мальчик держался молодцом, но девочка, слабая здоровьем, подточенная бедой, все тосковала о родном доме, разрушенном врагом, и так безутешно оплакивала умершую в дороге мать и погибшего на фронте отца, что вскоре последовала за ними.
Мальчик оказался крепким и деятельным. Он ни за что не хотел сидеть сложа руки. Он рубил дрова, таскал воду, ухаживал за беседкой из виноградных лоз и не отходил от заветной, любовно взлелеянной делянки своего приемного отца. Русудан помучилась с ним, помучила и его и в конце концов добилась, что мальчик, вначале не знавший ни одного грузинского слова, в короткий срок научился не только говорить, но и читать и писать по-грузински. И Максим смог с осени опять пойти в школу.
Когда нахлынувшие с запада орды докатились до хребта Кавкасиони, агроном взял винтовку и отправился за Дарьял сражаться с врагами.
Русудан была уже тогда студенткой сельскохозяйственного института в Тбилиси.
Оставшись один в доме — Максим явился к председателю ближайшего от Телави колхоза Курдгелаури и попросил приставить его к делу.
Дела в колхозе было хоть отбавляй. И Максим был аробщиком, сгребал солому с комбайна, подбирал колосья, таскал трактористам горючее и воду…
Тем временем Русудан окончила институт, вернулась из Тбилиси домой и стала агрономом в Чалиспири. В доме снова появилась хозяйка, а Максим, у которого подбородок успел уже смешно зарасти нежным пушком, попросился в чабаны и ушел в горы с овечьей отарой.
Агроном прогнал врагов за рубежи своей родины и, отправив на тот свет пяток фашистов, лег на берегах Дуная в братскую могилу.
Русудан поняла, что отныне полем ее деятельности будет деревня, продала дом в Телави и переселилась в Чалиспири. Колхоз отвел ей под усадьбу старый, заглохший сад генерала Вахвахишвили. Русудан поставила в нем двухэтажный дом и принялась за восстановление сада. Через два года и Максим по совету Русудан ушел из курдгелаурского колхоза, и в Чалиспири стало одним овцеводом больше.
Дочь продолжила дело, начатое отцом, и вскоре двор и опытный участок чалиспирского агронома прославились на весь район.
…Русудан вошла в комнату, заперла дверь и стала раздеваться.
Большое зеркало отразило точеные плечи, руки и шею.
Русудан некоторое время пристально смотрела на свое отражение, потом перевела печальный взгляд на увеличенную фотографию отца, висевшую на стене.
Ласково смотрел с фотографии на свою дочь, успевшую превратиться в красивую молодую женщину, нестарый еще человек с высоким лбом и густыми волосами.
Русудан погасила свет и легла в постель. Лицо отца все еще стояло у нее перед глазами. Матери Русудан не помнила, и поэтому вся ее дочерняя любовь сызмала сосредоточилась на отце.
Всякий раз, как Русудан глядела на этот портрет, явственно вспоминалось ей детство.
«Папа, папочка, где ты теперь? — шептала девушка, а когда воображение ответило ей на этот вопрос, сердце у нее сжалось и на глазах выступили жгучие слезы. — Как я сердила тебя, папочка, — продолжала она про себя, — какая была непослушная, — а ты ни разу не решился строго меня наказать, всегда жалел… Помнишь, как я однажды, не спросившись, убежала из дому и заблудилась в лесу? Как я тебя тогда напугала!» Девушка вспомнила ту давнюю ночь, проведенную в лесной чаще, вздрогнула и плотнее завернулась одеяло.
Двенадцать лет было тогда Русудан.
Соседские ребята, постарше ее, затеяли пойти в лес за ежевикой. Русудан увязалась за ними. Они отговаривали девочку, гнали ее прочь, даже грозились вздуть, но все было напрасно. Тогда на нее махнули рукой. Русудан схватила маленькую корзинку и побежала за старшими, как овечка.
Миновав стороной Вардисубани, детвора оставила позади Шуамту, пересекла долину реки Турдо и поднялась на Акуде-Дэули.
В те времена эта чудесная зеленая гора была покрыта зарослями ежевики. Ребята с жадностью накинулись на ягоды, а поев вволю, стали наполнять корзинки.
Ежевика была уже частью обобрана раньше, и им пришлось долго копошиться в кустах.
Русудан ела сладкие ягоды и никак не могла насытиться. Щеки ее были измазаны темно-красным ежевичным соком, она переходила от одного колючего куста к другому. Наконец она вспомнила о корзинке и принялась собирать ягоды. Но тут какая-то хитрющая пестрая птичка взлетела перед самым ее носом и села рядом, на ветку граба. Девочка поставила корзинку и стала подбираться к ней на цыпочках, втянув голову в плечи и затаив дыхание. Но когда она вплотную подошла к дереву и взглянула вверх, птички уже не было на ветке. Русудан посмотрела по сторонам и увидела пичугу на сухом суку большого вяза.
Но птичка, лисья добыча, и на этот раз не подпустила ее близко к себе — сперва перепорхнула на деревце мушмулы по соседству, а потом, когда и здесь ее не оставили в покое, нашла прибежище на ветке дикой груши — панты, на соседнем склоне.
Русудан, однако, побежала за ней и туда и стала искать под пантой камень. Но спелые, опавшие с дерева груши заставили ее забыть о своем намерении.
Всласть наевшись панты, она стала собирать груши и складывать их в корзинку.
Птичка слетела с дерева и стала клевать лежащую на земле грушу. Девочка рассердилась, она решила, что это насмешка, и, вскочив, погналась за улетевшей птичкой.
Конечно, Русудан и на этот раз не смогла ее поймать, но зато, совсем запыхавшись, наткнулась на куст ежевики, осыпанный крупными спелыми ягодами. Она захлопала в ладоши от радости, высыпала из корзинки дикие груши и стала наполнять ее ежевикой.
Вдруг небо вверху словно раскололось с оглушительным грохотом, и трескучие раскаты грома прокатились один за другим у нее над головой.
Русудан перепугалась. Тут только заметила она, что небо затянулось темными тучами, что сумрак окутал горные склоны, а лес притих и как бы затаился. Надвигалось что-то жуткое, леденившее ей душу.
Тут Русудан спохватилась, сообразив, что отстала от товарищей, и побежала назад. Но нигде поблизости не было ни души. Вокруг — только кусты ежевики, темные лесные чащи и обкошенные луга на склонах.
Русудан металась из стороны в сторону, искала потерянных товарищей, но никого не нашла, и, главное, место показалось ей совершенно незнакомым.
Она совсем пала духом.
— Дареджан! — закричала она и прислушалась.
Никто не отозвался.
— Мишико!
Опять никакого ответа.
— Маквала!
