это… – Я запнулась. – Это мерзость. Трусливая и тупая мерзость. Вот.
– Ой, да ладно, – махнул рукой мальчишка, – он же психический, это все знают. Его пристрелят скоро. Ну или усыпят.
– Да не ври, – я так удивилась, что даже злость прошла, – чего усыплять? Он больной, что ли?
Я посмотрела на пса. Он был очень большим для немецкой овчарки и выглядел вполне здоровым и сильным. Шерсть, правда, не блестела, но это от грязи.
– Я же говорю – психбольной, – повторил мальчишка. – На всех кидается, даже дядь Жора, лодочник, к нему подойти не может. С багра кормит – ну, миску подсовывает багром, а подойти ссыт. Потому что загрызет. Вишь, он на короткой цепи сидит, а раньше по проволоке бегал. А теперь все, отбегался, – злорадно добавил мой тощий собеседник.
– Да как же так? – все не могла поверить я. – Да не может быть… Он же цепной пес вроде… и должен быть злым. Разве нет?
– Я ж тебе говорю – он не злой, он психический. Сидел на цепи, сидел – и сбесился. Фигли, два года почти. Тут все его знают, а ты лезешь, куда не просят. Сама потому что такая же – психическая, – неожиданно завершил мальчишка и отбежал подальше.
Я сделала вид, что нагибаюсь за камнем, и он припустился через парк.
Собака лаяла.
Я села на песок по-турецки, приговаривая негромко:
– Да успокойся ты. Правда, что ли, дурачок?
Я сидела почти неподвижно, пес устал лаять и лег, положив лобастую голову на передние лапы.
Мне надо было подумать. Я рисовала тонкой палочкой на песке кружки и стрелы, время от времени поглядывая на собаку.
«Срань господня, – думала я (да, у меня был причудливый для одиннадцатилетнего ребенка набор ругательств), – срань господня, это какие ж ублюдочные твари… Сами довели собаку, а теперь усыплять… Ну ниче, я вам устрою кузькину мать…»
Возникли два вопроса – как и что конкретно я устрою. Вот с ответами было хуже.
Я резким движением стерла узор с песка, и собака вскочила опять, залаяла.
– Да что ж ты так орешь, – поморщилась я, – лежал же спокойно. Ну полежи тихонько, дай подумать.
Я похлопала по песку ладошкой. Пес, как ни странно, замолчал, покрутился, поскреб песок лапами и лег.
О, а говорили – псих.
Я рисовала профиль одной ушастой египетской царицы и понимала – уведу. А что оставалось?
Попросить? Даже слушать не станут девчонку, прогонят, еще и посмеются.
Свести со двора. Как?
Я легко поднялась и пошла вдоль ограждения. Пес кинулся за мной с лаем, да цепь не пустила.
Забор не достроили – две стены были кирпичными, а одна – из сетки на железных столбах. Она уходила далеко в реку.
На внешних воротах и калитке висели два амбарных замка снаружи, на внутренних (там, где лодки) – изнутри.
Нет, перелезть через забор было легко, но обратно? Как собаку вытащить?
Мелькнула даже нелепая мысль стащить у деда секатор и подрезать сетку, но, прикинув, что провожусь я долго и собака окончательно взбесится или, того хуже, помрет от разрыва сердца, я поняла – вариантов нет. Надо отомкнуть замок на воротах.
Вскрывать замки я не умела. Ну не умела. Я не была настоящей дворовой шпаной, мне было некогда. Обычная школа (за четверки ругали), конно-спортивная школа (с восьми лет), и еще я подрабатывала – помогала конюху Геше «вывозить гoвна». Домой приходила только спать и делать уроки, а уж по двору бегать с мальчишками – что вы, когда?
Я стояла, вцепившись пальцами в железную сетку, солнце напекало затылок, пес бесновался в золотистом облаке песка. Толковых мыслей не было.
В свои одиннадцать я знала о смерти все. Нет, не так. Я и сейчас почти ничего не знаю о смерти. Только то, что она неотвратима и, если ты не успел вовремя, ничего уже не поправишь – не договоришь, не доделаешь, не вернешь. Покойники не просыпаются (тогда я не видела еще голливудских фильмов про зомби).
Я смотрела на пса. Он был такой красивый, такой большой, такой – живой…
Ветер заныл, забился в листьях, облака понеслись низко-низко, волоча за собой по песку тяжелые черные тени. Я втянула голову в плечи, поглядела вверх – дождь, что ли? Но небо было ясным.
Мне надо было уходить. Похлопав по забору, я сказала:
– Ладно, дурнина черножопая, не ссы. Заберу тебя вечером отсюда по-любому.
И поплелась домой. Мысли мои были тяжелы, нести в голове их было неудобно, и я катила их перед собой, как маленький скарабей свой говношарик. Катила, рассматривала со всех сторон.
В моем воробьином сердце поселилась ярость. Не та, которая красной пеленой, а холодная, конструктивная, раздумчивая ярость. Ее должно было хватить надолго.
Дома я вымылась, переоделась, схватила портфель и рванула было к выходу, но у самой двери, как коршун куренка, меня выхватил дед.
– Куда не жрамши опять?!! – взревел он.
– Пусти, деда, пусти – опоздаю, от матери влетит, – выкручивалась я.
Но дед был непреклонен. Усадив меня за стол и поглядывая, чтоб не сбежала, он зашарил в холодильнике.
– Дедуль, – обреченно сказала я, – опаздываю…
– Ну хоть яблочко вот печеное с молоком и булочкой, – проворковал лицемерно дед, кромсая колбасу.
– Деда!!! – взвыла я.
– Ну ладно, ладно. – Он по-обезьяньи ловко запихнул мне в рот печеное яблоко и пододвинул стакан молока.
Я возмущенно хрюкнула, пытаясь прожевать дар природы, и вот ровно в этот момент в башке моей засияла брильянтом замечательная в своем коварстве мысль.
Проглотив на радостях распроклятое яблоко, выхлебав полстакана молока и расцеловав деда, я понеслась в школу.
А и говорил же дед, что сладкое для мозгов полезно, думала я на бегу, но как быстро подействовало!
В школе я отсидела положенное, а после, не заходя домой, отправилась рыскать по двору. Была у нас банда «придворных кавалеров», как я их называла, – мальчишки от семи до тринадцати, подрастающая гопота.
Нашла я их у поваленной липы возле стройки. Они грелись на солнышке, как стайка бродячих собак – сидели, лежали, кто-то курил, кто-то в карты резался, а Толстый Веталь даже читал книжку.
– Здорово, корсары, – сказала я насмешливо, а Толстый Веталь ответил:
– Приветствуем, донна. Какая злая судьба занесла вас на этот Богом и людьми проклятый остров?
Остальные посмотрели на нас как на придурков.
– Чего тебе? – наконец спросил Котя, заводила, мальчик лет тринадцати.
Я ковырнула носком ботинка землю:
– А спорим на пять рублей.
– На пять? Обо что? – заинтересовался Котя.
– Ну, та собака. Психованная. С лодочной станции. Спорим, я к ней войду.
– Нашла дурных, – усмехнулся Котя. – И войдешь, с тебя станется. Ты сама психованная.
Длинный с щербатым зубом загоготал визгливо и, кривляясь, пропел:
– «Заходи – не бойся, выходи – не плачь». Зайти-то ты зайдешь, а выйти? Она ж тебя порвет, как тузик грелку.
Я смотрела на щербатого, пока он не затих.
