немного, но отчим был хирургом, как и мой отец, а еще преподавал. Да дед – ветеран двух войн, коммунист и все такое, ему платили не только пенсию, а выдавали еще так называемый паек. Паек – это была всякая еда, которую в магазинах не купишь, зеленый горошек там, сгущенка или копченая колбаса.
Но мама, после «нормальной», как она говорила, жизни с моим папой, теперь часто повторяла, что мы нищие, поэтому я никогда ничего у нее не просила – ни денег на мороженое, ни игрушек, ни книг.
– Мама, это ужасно много, я не могу взять, – сказала я и положила деньги на стол.
– Хватит капризничать и марш делать уроки! – нахмурилась мама. – Дядя Степа сделал тебе подарок, а ты его обижаешь. Как только не стыдно, трудно «спасибо» из себя выдавить?
– Спасибо. – Я, опустив глаза, сгребла деньги со стола и, ни на кого не глядя, ушла к себе. Мне было ужасно стыдно.
Все вранье проклятое, вот так всегда, думала я, свернувшись у Ричарда под брюхом, один раз сбрехнешь ерунду какую-нибудь, а оно потом все тянется и тянется. Ну на фига мне эти джинсы? Родителей ограбила, а у них и так денег не завались…
Но слово – не воробей, топором не вырубишь.
«Раз уж так, я куплю еще и эту розовую мерзость, вот что. Пусть мать порадуется», – .уныло подумала я и пошла делать уроки.
Глава 7
Утром я зацепила Ричарда на ремень, и мы помчались в конюшню.
Идти было не так далеко, минут десять по набережной скорым шагом и с полчаса через парк – хорошая такая прогулка.
И конюшня, и крытый манеж были перестроены из старых складов и выглядели, признаться, не лучшим образом – две огромные нелепые каменные жабы, распластавшиеся посреди парка. Зато места хватало, и денники у нас были просторные, не в пример тесным стойлам, как в других школах, и двор широкий, прибранный, и сейчас по этому самому двору к нам с Ричардом неслись с лаем разномастные дворняжки.
Ричард не дрогнул, шерсть на загривке лежала гладко, только подобрался весь и слегка подергивал верхней губой.
Собаки окружили нас, но близко не подходили. Еще бы. Ричард был втрое больше любого из нападавших и выглядел сейчас сапсаном, случайно проснувшимся в курятнике.
Всех собак звали Звонками, их собирал по городу Геша – только кобельков, чтобы стая не разрасталась бесконтрольно. Все их ласкали и кормили, никто ни к чему не принуждал, но псы всегда предупреждали о появлении чужих.
Меня они знали, а вот Ричард вызвал переполох.
Из конюшни выбежал Геша – глянуть, что за шум, и псы немедленно потянулись к нему с ябедой. Я предвкушала, как сейчас буду хвастаться Ричардом, но Геша выглядел каким-то особенно встрепанным сегодня и только спросил, невнимательно огладив Ричарда по ушам:
– А это что за херня?
– Это не херня, – оскорбилась я, – это моя собака. – Но потом, присмотревшись к Геше, спросила: – Геш, что стряслось?
– А, былять… – Геша схватил себя за волосы и потянул, словно хотел вырвать клок. – Рукопись ногу сломала… Все на ушах, малaя…
– Как? – тихо спросила я. – Как так вышло, Гешечка?
– Хрен знает как, – Геша в отчаянии махнул рукой, – или качалась по соломе ночью и по стенке ногой шарахнула, или еще чего… Не знаю я, не было меня… Утром приехал, глядь – стоит вся потная, ногу заднюю бережет. Не, ну не выйти мне, сука, из этой конюшни… В прошлый раз два выходные взял – чисто по бабам отдохнуть, – так у Адика пузо разнесло, еле откачали, теперь эта, маму ее через налево, звезда в тумане… Ну что ты будешь делать, а?
– А что бы ты сделал, если бы тут был? – Я говорила все тише, мне хотелось успокоить Гешу, но я и сама чуть не плакала.
Двадцать лет назад перелом ноги у лошади был ей смертным приговором. Нет, ценных лошадей бывало, что и лечили, но уж никак не наших кривых, старых уродцев, выбраковку, спортивных ветеранов. Расход.
Кто их не знает, учебных лошадей, прокат? Разве что девочки, мечтающие заниматься верховой ездой. Девочек всегда больше, девочкам с детства вбивают в голову принцев на белых конях, но так как принцев обычно не до фига, девочки решают, что они сами станут принцессами, скачущими на фоне заката в поисках любимого. Лошади – это очень романтично. Тонконогие, трепетные, с развевающимися гривами.
Но не учебные лошади.
Говорят, что сейчас все еще хуже и с прокатными конями обращаются ужасно – не кормят, держат в сырых, холодных конюшнях, морят непосильной работой и продают на мясо, как только лошадь перестает приносить доход.
Но и наши ухоженные, вылизанные, кормленые, стоящие в чистой соломе, и только соломе – чтобы, не дай бог, не сохли и не трескались копыта, – были всего лишь старыми клячами, в большинстве своем.
Лечить перелом – дорого и долго, а лошадь становится практически бесполезной. И кто станет возиться со старой клячей, которой цена – копейка?
Я знала все это, ведь мне было уже одиннадцать, и еще я знала, что в жизни случается говно, которое нельзя разгрести, а можно только съесть – так говорил Геша, – но все равно не удержалась и спросила:
– А может, оставим ее, Геш? Вы?ходим, че, бабло есть прокатное, потом пристроим куда-нибудь.
– Да я сам думал, малaя. – Геша присел и стал чесать Ричарда за ушами. Ричард только похрюкивал – не встречала я еще зверя, который тяпнул бы Гешу. – Токо уж больно перелом паршивый… И как она на растяжках висеть будет? Она ж запаленная, кашлять начнет, и кирдык… Шестнадцать ей, фигли, не девочка… Ну не знаю я! – Геша вскочил и опять замахал руками. – Доктор приедет – решим… Ты токо не надейся особо, дела наши хреновые…
Я кивнула, мы помолчали – а что тут скажешь?
– Ты одевайся давай… Мелюзга скоро придет, отзанимаешься с ними, а то Бабай по конюшне мечется, аж перила грызет со злости… Он же Рукопись хотел к Вакансии под парный трюк поставить, а теперь… Эх… – Геша вздохнул. – Давай я тебе кобылу твою пока заседлаю…
– Ладно, мне только собаку пристроить куда-нибудь…
– А чего пристраивать? – удивился Геша. – Кинь тут, пусть по двору с пацанами побегает.
– Как бы он пацанов твоих не поел, – ехидно ответила я, – с цепуры вчера сняла пса. Геш, он очень злой.
– Да ты что? Ты – злой? – Геша сделал Ричарду «чебурашку» – растянул уши в разные стороны и легонько потряс. Ричард, похоже, ничего не имел против. – Ну раз злой, так пусть в кабинете у меня посидит. Нa вот. – Геша кинул мне ключи. – А в конюшню не ходи пока.
Я молчала, и он повторил, нахмурившись:
– Слыхала, че я сказал? Не ходи, я сам твою заседлаю. Ну не фига тебе там делать, все равно ничем не поможешь.
Я молча повернулась и пошла в Гешин «кабинет» – маленькую узкую каптерку с очень высоким потолком, под завязку забитую амуницией, железом, Гешиными шмотками, каким-то жизненно необходимым мусором.
В каптерке стояли маленькая электроплитка и обычная садовая скамейка с матрасом и одеялами – Геша практически жил здесь.
Расстелив для Ричарда старую попону, на которую тот с удовольствием улегся, я стала переодеваться. Мысли о Рукописи не покидали меня. Рукопись убьют, думала я, влезая в штаны и застегивая мастерку. Рукопись убьют.
Натягивая сапог, я тоскливо посмотрела на собственное колено: вот если бы я сломала ногу… меня бы не убили… Это же всего лишь перелом! Всего лишь перелом, ничего страшного, ее ведь можно вылечить, ну будет хромать…
Но хромые лошади никому не нужны.
