эскорт с лязгом и шумом рысью проносятся мимо нас и исчезают в вихре поднятой ими пыли.
— Вот бы их атаковать! — страстно шепчет мне Зуев. — В два счета пушки стали бы наши.
— Пушки от нас не уйдут, а вот продвигаться вперед надо, — говорю я и по примеру урядника сползаю вниз.
Дозор вновь движется вперед и исчезает за поворотом. Я машу рукой, и сотня медленно приближается ко мне. Докладываю Гамалию о батарее.
— Это хорошо. Если здесь так свободно гуляют пушки, почти без прикрытия, значит, турки пока и не подозревают о нашем рейде.
Я выражаю свое удивление: откуда они могли бы это знать.
— Источников много. Во-первых, военная разведка, во-вторых, болтовня наших начальников, местных жителей да, наконец, перехваченное и расшифрованное радио… Ну и мало ли еще что. Во всяком случае, надо тщательно скрываться еще дня три, а потом фронтовая зона врага останется позади, и в Курдистане нам уже будут не страшны турки. Там придется иметь дело с курдскими вождями.
Ущелье становится похожим на штопор. Оно все состоит из сплошных поворотов, изгибов и зигзагов. Мы упорно и настойчиво преодолеваем этот лабиринт и медленно идем вдоль реки. Постепенно скалы раздаются. Уже видна не тоненькая полоска неба, а большая синяя лазурь. Появляются кусты, зеленеет трава. Река расширяется и замедляет свой стремительный бег.
— А ну, Дерибаба, скачи до прапорщика и скажи йому, щоб дали не ходив. Пусть спешится и стоит дозором до мого приказания, — говорит Гамалий.
Мой Дерибаба подхлестывает кобылу и мчится к дозору.
— Переждем здесь до ночи, днем идти опасно. Можно нарваться на людей и обнаружить себя.
Я соглашаюсь. Слезаем. Кони жадно тянутся к траве. Казаки ослабляют подпруги, некоторые лезут в кусты.
— Не распускать коней! — кричит Гамалий. Дозоры прилегли по краям ущелья и сливаются с серыми скалами. Казаки жуют сухари и еще какую-то снедь. Мы, в свою очередь, закусываем крутыми яйцами, запиваем их водой из ручейка. Солнце стоит высоко в небе: полдень. В этой яме предстоит провести еще не менее семи-восьми часов. Насытившись, казаки заваливаются спать, кроме немногих сторожащих стреноженных коней. Несколько самых завзятых рыболовов рыщут между камнями и пытаются колоть кинжалами бесчисленных форелей, стаей мелькающих в голубоватой воде. Этот способ охоты не очень удачен, и рыболовы переходят на другой: бросают тяжелые камни на камни, торчащие из воды, затем отворачивают их, и из-под них беспомощно сверкая белыми брюшками, выплывают полумертвые, оглушенные рыбки. Добыча чуть крупнее мизинца, но это не расхолаживает ловцов. Спустя час ко мне нерешительно подходит Пузанков, один из главных инициаторов и участников этой оригинальной ловли.
— Вашбродь, ребята рыбки хочут сварить, ушицы похлебать. Разрешите в пещоре огонек раздуть.
— В какой пещоре?
— А вот туточки пещора есть, — он указывает пальцем на кусты.
— А ну, пойдем взглянем!
Иду, раздвигая кусты. В скалах на самом деле чернеет дыра какого-то грота, к нему ведет узенькая, еле заметная тропа. Это открытие не радует меня. Значит, ущелье с этим дурацким гротом посещается людьми. Зажигаю одну за другой несколько спичек. Они слабо вспыхивают и мерцающим светом озаряют высокую круглую пещеру со свисающими вниз гранитными сталактитами. Кое-где валяются остатки соломы и овечьего помета, видны следы догоревших костров. Стены закопчены дымом.
— Пастушеская пещера, где укрываются от непогоды стада, — решаю я. — Ну, дело еще не так плохо. Можно, варите уху, только не разводите большого огня.
Казаки пускаются на розыски хвороста, а я от нечего делать иду наверх к дозору. Но и дозорные, разморенные теплом и горным ветерком, прикорнули на согревшихся камнях и мирно, безмятежно похрапывают. Только часовой и подчасок бодрствуют, оглядывая бескрайнюю степь, простирающуюся за выходом из ущелья. Присаживаюсь к ним, даю закурить, и мы молча всматриваемся в синеющий простор. Степь, холмы, ложбины, снова степь, и так без конца и без края. Кое-где вьется столбом пыль, крутятся и играют шаловливые смерчи, колышется трава и курятся сизые дымки… Мы видим, как далеко в стороне от нас тянется темная колонна, вероятно, обоз. За одним из холмов черной точкой выныривает и исчезает мотоциклет. Моментами до нас еле слышно доносится рокот его мотора.
Меня берет истома. Ложусь на спину и засыпаю.
Просыпаюсь часа через три. Солнце уходит на запад. Внизу в кустах копошатся люди. Стреноженные кони подскакивают и прыгают по траве. Я слезаю вниз. Здесь уже ждет нас чудесный обед. Пузанков ставит на траву котелок, полный горячей дымящейся ухи. Не беда, что рыбешка вся разварилась и вместо нее в мутной жиже плавают какие-то малюсенькие кусочки, зато уха вдоволь наперчена и густо посолена. Мы с наслаждением хлебаем ее, причем Гамалий умудряется выловить из котелка целую рыбешку. Химич отобедал раньше нас и теперь пьет чай, блаженно сопя. Зуев спит. Скитания по скалам утомили его. Уху сменяет холодная курица, после чего следует живительный чай с неизменным шоколадом.
— А хорошо попить на воздухе чайкю, — мечтает вслух Гамалий, и его усы тонут в огромной эмалированной кружке.
После обеда лежим на траве и изучаем карту. Продолжать путь решаем с наступлением темноты, причем будем брать все влево, пока не отойдем, наконец, от хребта Джебель-Тау. Казаки опять спят. Тем лучше. Им необходимо накопить силы перед трудным переходом. Сумерки наступают часов в семь. В восемь мы стягиваем дозоры, а еще через полчаса, в непроглядной темноте, двигаемся вперед и покидаем гостеприимное ущелье.
Аветис Аршакович целый день проспал, поднимаясь только для того, чтобы поесть, после чего вновь кутался в бурку и продолжал прерванный сон. Теперь он бодро и твердо держится в седле. Идем без дороги, ориентируясь по светящейся стрелке компаса и по рассыпанным на небосводе ярким звездам. Часто ныряем в какие-то балки и овраги, но умные, чуткие кони спускаются в них осторожно и снова выносят нас наверх. Время от времени останавливаемся, чтобы подождать отставших. Наконец привыкшие к темноте глаза различают впереди что-то вроде горы. Казаки тихо говорят сзади:
— Село, вашбродь, не иначе село.
В самом деле, где-то глухо лают собаки и неясно мерцают огоньки. Впрочем, может быть, это звезды или просто так кажется насторожившемуся глазу. Из предосторожности обходим невидимый поселок и попадаем на дорогу. Долго стоим на месте, зажигая под бурками спички и разглядывая десятиверстку. Так и есть, мы около персидского села Туле. В нем, по нашим предположениям, должен стоять какой-нибудь неприятельский отряд. Надо уходить, пока не поздно. Спешиваемся, ведем в поводу коней и под покровом ночи обходим некстати попавшееся на пути село. Идем больше часа, и оно остается далеко позади. Снова садимся на коней и продолжаем путь. Идем тихо, настороже. Только изредка громко фыркает чей-либо конь, и сейчас же раздается негромкая ругань казака:
— Тю! Щоб ты сказывся, тю!
Переваливаем через не слишком высокий хребет.
— Это Джебель-Синджар, — уверенно говорит Гамалий.
Итак, еще день-два, и мы будем далеко от турок. Но что ждет нас там, среди курдов? Я не питаю на этот счет особого оптимизма, но оставляю свои размышления при себе. Ночная мгла сгустилась и приняла странную окраску. Кажется, будто мы плывем в сплошном чернильном море. Чувствуется близость рассвета. Нужно спешить, ибо мы можем двигаться еще часа полтора, а затем придется скрываться где-нибудь в ложбине, пережидая день. Идем, спускаемся, поднимаемся, спешиваемся. Так за ночь мы проходим верст пятьдесят. Мало. Но что делать? Наконец добираемся до глубокой ложбины и прячемся в ней.
— Где мы? — осведомляюсь я.
— А бис его знае. Десь-то между Синджаром и Аллагерскими горами, — сердито отвечает Гамалий.
Измученные переходом казаки буквально валятся на землю.
— А ну, не распускать коней! Кому говорю, не распускать коней, черти! — злится командир.
«Черти» вскакивают и вяло покрикивают.
— Ну, ты! Куда?
