двор. Я смотрел ей вслед растерянный, смущенный. Дойдя до ворот, Минна вдруг обернулась, встретилась со мной взглядом, и, засмеявшись радостным и глупым смехом, побежала по дороге к селу.
В хате, у зеркала хозяйки, покручивая ус, стоял взводный.
разнеженным голосом напевал он.
Перегнувшись ближе к стеклу, он выдавил на щеке прыщ и подмигнул мне.
— Романец — первый сорт! Хорошая песня! — похвалил он свой репертуар.
— Подходящая, только вот что, кавалер, ты зачем хозяйку обижаешь?
— А что? Не обижал!
— Не ври, взводный! Брось свои романсы и приставания, а то…
— Что «а то»? — внезапно багровея, переспросил Игнатенко. — Ты что об себе думаешь? Раз командир, так во все дела лезть можешь? Ты эту дурость брось! Слышишь? Я не погляжу, что ты начальник, ежли что, недолго и за клинок… — И он постучал по рукояти своей шашки.
Я молчал.
Это еще больше взбесило его.
— Подумаешь, учитель нашелся! Ентельхенция собачья! Посадили тут вас на нашу голову… Три года на германской от офицерья спокою не было, так на вот, и в Конармии благородия дали! Чего глядишь? Чего наставился? У самого с немкой не выходит, так рабочий человек виноват? А я, может, с ней ищо сегодня спать буду! Какое тебе дело? Ну? Какое?
— Не таращь глаза, не испугаешь, да и усы тоже придержи — рассыплются! А насчет шашек разговор у нас потом будет. Понял? По поводу же хозяйки — если так ставишь вопрос, то пусть эскадрон решает.
— Ка-ак эскадрон? Ему какое до того дело?
— А так! Общее это дело, эскадронное. Вся сотня немку под защиту взяла, всем эскадроном и решать будем.
— Что решать-то? — запнувшись, спросил Игнатенко.
— Сам знаешь что, — снимая амуницию, сказал я.
— Да что я сделал, Василь Григорьич? Ну что такого? Ну, разок облапил было… побаловался.
— Там будешь говорить, взводный, перед всеми.
— Не надо этого, товарищ командир.
— Чего — этого?
— Того, значит… срамить меня не надо перед всеми.
— Чем срамить-то? Немка выйдет, свое скажет, а ты говори то, что мне сейчас сказал. Можешь и вовсе отказаться… Не трогал, мол, не лапал… врет все хозяйка.
Игнатенко молчал и только переступал с ноги на ногу.
— Не надо этого, прошу тебя, Василь Григорьич, — наконец обмякшим голосом хрипло сказал он и отвернулся.
— А почему?
— Товарищей стыдно! Сам ведь понимаешь, Василь Григорьич, эскадрон не шутка… Как возьмут все они меня за зебры! Сраму не оберешься. Потом год в глаза никому смотреть нельзя будет. Да и какой я тогда для них начальник буду?
— Почему же? Ведь только что ты кричал на меня, на шашках рубиться хотел, интеллигентом называл, а теперь отбой бьешь!
— Василь Григорьич, ну что ты, дорогой, куражишься да дурочку из себя строишь! Сам знаешь: раз эскадрон решил немку не обижать, разве кто противу всех пойдет? Раз все товарищи ее своей красноармейской женой или навроде вдовы посчитали, так все ее и беречь по-товариству должны…
— Ну?
— А я с путе сбился. Ошибся маленько. Я думал, что она не спротив. Ежели по согласу — эскадрон тут ни при чем. А она… — взводный замялся. — Одно слово, виноватый. Так ты, Василь Григорьич, не говори эскадрону. Не простят такого ребята. А что насчет разных там шашек болтал, так вдарь ты мине раз, ну два по морде — и квиты. А? Идет? Василь Григорьич? — И он с надеждой уставился на меня.
— Ну ладно, и бить не буду, и эскадрону ни слова, тем более — скоро в поход.
— А что? Разве чего слышно?
— Денька через два выступаем.
— Через два день? Через два день? Уходиль? Геен зи форт?
В дверях, опершись о косяк, стояла хозяйка.
— Цвай одер драй таген, — ответил я.
— Цвай… таген… — Губы хозяйки дрогнули.
— А говорила — не понимаешь, чего командир по-германски сказал! — сердито сказал Игнатенко, о котором мы в эту минуту забыли совсем.
Стемнело. На селе загорелись огни. Бойцы ужинали, позванивая котелками, чавкая и смачно жуя.
Игнатенко сидел на полу, играя в шашки с Недолей. Пупхен мирно спала, зажав под локоток свою размалеванную Матрешку. Я разглядывал на карте-десятиверстке Сальскую степь, через которую шла кавалерия белых.
— Вот и запер свою дамку! Сиди, покуда не выпущу, — делая удачный ход, засмеялся Игнатенко, победно глядя на озадаченного Недолю.
На постели, задумавшись, сидела хозяйка. За весь вечер она не сказала ни слова. Глаза ее были беспокойны. Лицо озабоченно. Глубокая морщина прорезала лоб. Что-то тревожило ее. Неужели наш близкий уход? Раза два я искоса, будто нечаянно, взглядывал на нее, но она упорно не замечала меня. Губы немки были сжаты, чересчур спокойное лицо бледно.
— Сдавайся, Недоля, чего там! Все равно от судьбы не уйдешь! — снова засмеялся Игнатенко.
Немка вздрогнула, и ее бледные щеки запылали.
Она порывисто встала и сурово, почти с ненавистью оглядела нас. Ее потемневший взгляд остановился на мне. Игнатенко, бросив дамки, изумленно смотрел на нее. Бойцы, удивленные странным видом хозяйки, смолкли.
Вдруг Минна крупными шагами стремительно подошла ко мне. Глаза ее были суровы, но лицо стало мягче, и нежная, чуть заметная улыбка прошла по нему.
Она за руку потянула меня к себе. Я встал, и хозяйка на виду у всех медленно обняла меня.
Взводный, держась за стенку рукою, неподвижно сидел на полу. Бойцы из сенец заглядывали в комнату. Кто-то выронил чугунок, загромыхавший по полу.
Не обращая внимания на людей, Минна приподнялась на носки и, дотянувшись до моих губ, крепко
