дама с благородными чертами лица и красивыми, несколько грустными глазами. Одета она была, в строгое черное кружевное платье. Я два раза внимательно взглянул на нее: таким одухотворенным и выразительным показалось мне ее лицо, когда-то очень красивое. Я увидел печальные, спокойные глаза, холеные руки, выделявшиеся на черном фоне платья. Кружевная наколка, приколотая пряжкой из мелких брильянтов, покрывала ее седеющие волосы.
«Кто она? По-видимому, мать без вести пропавшего офицера или жена генерала», — подумал я.
Дама заметила мое внимание и тихо, как-то устало улыбнулась: лицо ее посветлело.
— Не трудитесь, пожалуйста, переводить, я русский, — вдруг сказал усатый человек, садясь в освободившееся кресло. — Я русский, — повторил он, — окончил гимназию в Тамбове в 1909 году, затем Тверское кавалерийское училище, воевал с немцами в девятьсот четырнадцатом, а в двадцатом эмигрировал из России… — Он почесал затылок, погладил усы и продолжал: — Вернее сказать, от Буденного бежал — сначала в Турцию, затем в Сербию, а потом занесло меня и сюда…
— Вы белогвардеец? — спросил я.
— Так точно! Поганое это слово — «белогвардеец», однако так оно и есть..
— Что вам угодно?
— Видите ли, господин подполковник, — снова погладив усы, сказал посетитель, — строго говоря, ничего. Ни просить, ни желать чего-либо я не смею, да и не имею на это права. А вот, поверьте, пришел просто так, на вас, на своих, на русских, поглядеть, родную речь послушать, за Россию порадоваться да хоть на одну секунду себя не эмигрантом, а русским почувствовать. Вот и все, господин подполковник. А теперь я уйду.
Не без удивления я глядел на этого человека.
— Вы служили в немецкой армии?
— Нет… Никогда! — воскликнул он. — Довольно того, что в девятнадцатом дрался со своими, но то по глупости, а в сорок первом можно было только по подлости. Да! — убежденно сказал он, глядя мна в глаза. — Подлецом и фашистом Тулубьев не был никогда.
— Как вас зовут?
— Тулубьев Александр Аркадьевич, бывший ротмистр пятого Александрийского гусарского полка.
— Я хотел бы, Александр Аркадьевич, чтобы вы зашли ко мне не в эти приемные часы, а, скажем, завтра вечером часов в семь или восемь. Можете?
Тулубьев поднялся. Секунду он смотрел мне в глаза, потом лицо его дрогнуло, и он срывающимся голосом сказал:
— Покорнейше благодарю, господин подполковник. — И, повернувшись по-солдатски, Тулубьев вышел из комнаты.
— Сурьезный дядя. Видать, в полковой, школе его гоняли как надо, — одобрительно сказал телефонист, глядя вслед бывшему гусару.
Представительная дама поднялась со стула. Я показал ей на кресло. Она мягко опустилась в него. Края кружевного воротника слегка разошлись, и я увидел на ее холеной шее золотую цепочку нательного креста.
«Вот еще деталь для психолога. Католичка, вероятно, из Баварии», — подумал я.
— Чем могу служить?
— Я буду кратка, так как боюсь отнять у господина коменданта драгоценное время, — приятным грудным голосом проговорила дама. — Дело в следующем. До этой несчастной войны, а затем и в последние годы у меня здесь было свое интересное и выгодное предприятие. Я держала заведение — сначала с восемью, а затем с одиннадцатью девочками в возрасте до двадцати лет. Сейчас, когда, слава богу, война здесь кончилась, мои девочки хотят опять работать, и я желаю вновь открыть заведение, но уже с двадцатью девицами.
— Как? — переспросил я. — Заведение?
— Ну да! Фрау имела дом свиданий и теперь хочет расширить его, — бесстрастно подтвердила Надя.
Немка мило улыбнулась и что-то нежно заворковала.
— Она надеется, что господин комендант посетит ее салон и выпьет там рюмку коньяку, — продолжала Надя.
— Скажите ей, что подобные дела не входят в компетенцию русского коменданта. Пусть обращается в бургомистрат. Там ей дадут ответ по поводу ее заведения.
Дама выслушала переводчицу и, подарив мне прощальную улыбку, поплыла к выходу.
Я еще не совсем пришел в себя от фиаско, которое потерпел мой психологический анализ, когда круглолицый, уже немолодой немец стал что-то говорить переводчице.
— Этот господин — хозяин нашей квартиры. Он только вчера возвратился в город из Каульсдорфа, куда уезжал, когда русские подошли к Шагарту.
— Как его зовут?
— Фон Гецке, доктор юриспруденции.
— Скажите ему, что дом, так же как и его квартира, занят целиком под комендатуру и чтобы он искал себе пристанище в другом месте.
— Он это знает и не предъявляет никаких претензий. Он уже живет у своей сестры.
— Так чего же он хочет?
— Господин Гецке просит только об одном. Он хочет забрать с собой вот эту картину. — И Надя указала пальцем на «Выезд Фридриха II из Сан-Суси». — Он говорит, что это фамильная картина, переходящая из рода в род. Доктор надеется, что господин комендант разрешит ему взять их семейную реликвию.
При этих словах Гецке (по-видимому, немного понимавший по-русски) усиленно закивал головой и, молитвенно сложив руки, перегнулся ко мне через стол.
— Вы понимаете по-русски? — спросил я.
— О-о, зер шлехт… этвас… малё, очень малё, — расплываясь в улыбке, сказал Гецке.
— Так вот, скажите ему, Надя, все, что мы нашли в его квартире цело, вплоть до последнего гвоздя, и будет возвращено владельцу в тот день, когда отсюда будет уходить комендатура, но не раньше.
— Я думаю, товарищ подполковник, что картину эту можно было бы возвратить ее владельцу, тем более что таких картин здесь найдется десяток, — неожиданно сказала переводчица.
Я удивленно посмотрел на нее. Сознаюсь, не совсем хорошая мысль промелькнула в моей голове. Может быть, фон Гецке пообещал переводчице кое-что за ее содействие?
— Я уже объяснил, что пока мы находимся в этой квартире, все вещи остаются здесь. Пусть потерпит, — сухо ответил я.
Надя спокойно кивнула головой.
— Абер, я хотель один только бильдинг… картин… мой старый домашний фамильбильдинг, — взволнованно зашептал фон Гецке. — Два сто лет этот картин биль в унзер фатерхаус… родительски дом.
— Она и вернется туда, только спустя некоторое время. Нам совершенно не нужна ваша фамильная реликвия. Да, кстати, какой художник рисовал ее? И кто такой вот этот важный господин, стоящий позади Вольтера? — Я кончиком карандаша показал на надменное лицо вельможи в парчовом кафтане и длинном французском парике.
Мне показалось, что при этих словах в глазах фон Гецке промелькнуло не то удовлетворение, не то беспокойная тень. Я внимательно взглянул на него, но, нет, Гецке почтительно слушал Надю, переводившую мои слова. Когда она кончила, он, низко поклонившись, сказал:
— Очень спасибо, хорошо. — И по-немецки добавил: — И я и моя семья совершенно спокойны за судьбу этой картины. Передайте господину коменданту, что ее рисовал известный художник Вебер, а вельможа, стоящий позади Вольтера, — друг короля и хранитель его печати, барон Эрих-Мария фон Гецке, наш прадед, в священную память которого мы бережем эту картину. — И, отступая спиной к двери, Гецке направился к выходу.
Было уже около часа. Скоро начинался обед. Я приказал дежурному предупредить стоявших на улице посетителей о том, что до обеда приму только тех, кто уже находился в стенах комендатуры.
