тысяч за лицензию и еще тридцать тысяч за этот вот выполненный по специальному заказу «ремингтон», чтобы не повредить его шкуру. Ты не перережешь ему глотку, сынок, пошел ты к черту со всеми своими суевериями!
Расщепленное Дерево начал сердито увещевать старшего чинука. Джексон поморщился:
— Он говорит, что уже почти не осталось времени, босс. Позвольте ему сделать это прямо сейчас, и, может быть, все обойдется.
Наджент взвесил на руке «ремингтон» и сказал:
— Скажи этому чертову дикарю, что, если он хоть на шаг подойдет к волку, я его пристрелю.
Губы молодого индейца скривились в презрительной усмешке, он убрал нож в ножны, повернулся к Надженту спиной и сказал на английском:
— Вы в ответе, мистер Наджент. Чертов дикарь хотел все сделать правильно. Надеюсь, вы сможете жить спокойно после того, что совершили.
В небольшой горной пещере пятеро индейцев сидели вокруг дымящегося костра. Двое в штанах из денима и макино[1] были обуты в тяжелые ботинки. Старший из этих двух чувствовал себя неловко, второй был напряжен и настроен решительно. Трое других, старейшины, были нагими, если не считать ожерелий из когтей и зубов. Один из старейшин сжимал между коленей молчащий до поры бубен.
В соответствии с традициями по кругу передавали трубку, из руки в руку, от губ к губам. Трубка была набита не только табаком, но чем-то еще, от чего расширялись зрачки, а голова, руки и ноги становились легкими.
Когда каждый из собравшихся несколько раз затянулся из трубки, самый морщинистый из трех голых индейцев с почтением положил ее на землю, потом повернулся к беспокойному гостю и обратился к нему как к старшему из двоих:
— Этот белый, Наджент… Ты говоришь — он нарушил закон охоты?
Джексон смутился.
— Я ничего такого не говорил, этот парень просто не знаком с нашими традициями. Он не хотел ничего плохого.
— Послушай себя, Джексон, — зло сказал Расщепленное Дерево, — Ты так стараешься оправдать этих ублюдков, словно сам стал бледнолицым. Старый Отец, — молодой чинук повернулся к старейшине, который задал вопрос Джексону, — я сказал этому Надженту о законе, о наших традициях. Он насмехался, называл нас дикарями. Угрожал убить меня, если я все сделаю правильно. И теперь душа Волка не может найти покой, она взывает о мести. Послушайте меня, в ту ночь я вернулся в лес скорбеть о волке, и серые братья, они все пришли туда, где я пел погребальную песнь. Они не причинили мне вреда, наоборот, они плакали вместе со мной. Помоги душе Брата Волка, Старый Отец, помоги ей.
Старые индейцы склонились друг к другу и тихо заговорили на таком древнем, странном языке, что ни один переводчик не смог бы понять ни слова. Совещание закончилось, и старики с мрачными, словно вырубленными томагавками лицами, на которых играли желто-оранжевые отсветы от костра, закивали головами.
Тот, кто держал между коленей бубен, начал отбивать ритм. Тяжелые равномерные удары постепенно завладели чувствами и грозили взять под контроль разум людей. Один из старейшин взял горсть смешанного с одурманивающей травой табака и швырнул ее в костер. Костер вспыхнул, в воздух поднялись клубы едкого дыма. Через несколько вдохов и выдохов Джексон и Расщепленное Дерево почувствовали, что начали растворяться в пространстве, их тела и сознание летели, словно подгоняемые порывистым ветром листья.
Старый Отец начал произносить заклинание. Странная, негромкая песня, несмотря на свою неспешность, вскоре могла соперничать по энергии с ритмом бубна. Тени старейшин, подобно наскальным рисункам, изгибались, удлинялись и принимали жуткие, едва заметные черные формы на стенах пещеры.
Через некоторое время Расщепленное Дерево ткнул в бок товарища и подрагивающей рукой указал на костер. Чинуки с ужасом смотрели на дым, который, танцуя и клубясь, приобретал очертания Брата Волка…
— Превосходно, просто превосходно. — Уоллес Пламтри нежно, с любовью пробежался пухлыми пальцами по великолепной туше убитого животного. — Для меня, мистер Наджент, будет истинным удовольствием сделать для вас эту работу. Этот зверь, наверное, был гигантом среди себе подобных.
— Наверное, — сказал Наджент.
Он старался говорить бесстрастно, чтобы скрыть ликование, которое распирало его изнутри и грозило вот-вот разнести на куски. Годами он ублажал конгрессменов и секретаря штата, годами делал щедрые пожертвования партиям и частным фондам, годами держал в страхе нечистоплотных чиновников, все эти годы были потрачены не зря — ему выдали-таки драгоценную лицензию.
— В наши дни редко встретишь такой замечательный экземпляр, — со вздохом сказал Пламтри. — Эти проклятые консерваторы портят жизнь таким, как вы и я. Мы с вами анахронизмы. — Он расстроенно тряхнул головой, и его белые кудряшки рассыпались по воротнику.
Пламтри протер огромным носовым платком свои любимые старомодные очки.
— Мы, охотники, — исчезающий вид, Пламтри, — проворчал Наджент. — В наше время не ценится искусство выслеживать и убивать.
Таксидермист приподнял одну бровь.
— Тут вы правы, сэр, — иронично заметил он. — Если только ты не какой-нибудь низкий злодей, который охотится на людей, преследует и убивает их на улицах городов. Иначе кому какое дело, чем ты занимаешься?
— Да уж, — кивнул в ответ Наджент. — В стае бандитов с выкидными ножами можно сколько угодно резать и увечить себе подобных. Всем плевать. Копы и не пошевелятся, а если они и возьмут кого-то, судьи с бандитами ударят по рукам. Но, если ты хочешь убить дикого зверя, проклятье, ты для них хуже Джека Потрошителя.
Знаете, Пламтри, бывают вечера, когда я прогуливаюсь по действительно нехорошим улицам и надеюсь, что кто-нибудь из этих бродяг попробует напасть на меня. Мне хочется увидеть, каково им будет, когда они столкнутся с настоящим хищником. Но никогда ничего не случается. Понимаете, о чем я говорю?
Пламтри нацепил очки на нос и смерил взглядом стоящего напротив него крупного, коренастого мужчину. Он был наслышан о том, что Наджент — мастер убивать, наслышан о его богатейшей коллекции редкого оружия, о том, что Наджент получает удовольствие от актов насилия.
— Смею предположить — вы не похожи на жертву, мистер Наджент, — сказал он и добавил: — Вернемся к волку. Какие у вас будут пожелания?
Наджент некоторое время постоял, обдумывая ответ, потом почесал подбородок и сказал:
