Тури, который и не подозревал, что я врач. Он молча и внимательно ее осмотрел, бережно загнул один палец за другим, измерил промежуток между большим и указательным пальцами и что-то сказал жене, которая, в свою очередь, взяла мою руку в свою крошечную коричневую птичью лапку. Я заметил тревогу в ее маленьких миндалевидных глазах.
— Говорила ли тебе твоя мать, что ты родился в сорочке? Почему она не давала тебе грудь? Кто давал тебе грудь? На каком языке говорила твоя кормилица? Подмешивала она тебе в молоко кровь ворона? Вешала она тебе на шею волчий коготь? Давала она тебе потрогать череп мертвеца, когда ты был ребенком? Видел ли ты когда-нибудь ульдру? Слышал ли ты когда-нибудь далеко в лесу колокольчики их белых оленей?
— Он врачеватель, — сказала жена Тури, тревожно поглядев на мое лицо.
— Ему покровительствуют ульдры, — повторили все с испугом. Я сам почти испугался и отдернул руку.
Тури сказал, что пора ложиться спать: день был длинным, а я уйду на рассвете. Мы улеглись вокруг тлеющего костра, и вскоре в дымном чуме наступила тишина. Я ничего не видел, кроме Полярной звезды, которая смотрела на меня через дымоход. Во сне я чувствовал теплую тяжесть собаки на моей груди и ее мягкую морду у меня в руке.
На рассвете мы все были уже на ногах. Жители стойбища сошлись проводить меня. Я раздал моим новым друзьям скромные, но ценные для них подарки табак и сладости, и они пожелали мне счастливого пути. Если все пройдет благополучно, то на следующий день я буду в Форстугане, ближайшем селении среди диких болот, водопадов, озер и лесов, — родины бездомных лапландцев. Ристин, шестнадцатилетняя внучка Тури, должна была служить мне проводницей. Она знала несколько слов по-шведски и уже бывала в Форстугане, откуда ей предстояло идти дальше, до ближайшего приходского села, где она училась в лапландской школе.
Ристин шла передо мной в длинной белой куртке из оленьей шкуры и красной шерстяной шапке. Талию ее охватывал широкий кожаный кушак, расшитый синими и желтыми нитками и украшенный пряжками и пластинками из чистого серебра. На поясе висели нож, кисет и кружка. А за пояс она засунула небольшой топор. На ней были гетры из мягкой оленьей кожи, прикрепленные к широким кожаным штанам. Ее маленькие ноги были обуты в изящные сапожки из оленьей кожи, искусно расшитые синими нитками. На спине она несла лаукос, ранец из бересты, в котором лежали ее пожитки и наша провизия. Ранец был вдвое больше моего рюкзака, но, по-видимому, ничуть ее не стеснял. Она спускалась с отвесных склонов быстрым бесшумным звериным шагом, перепрыгивала с быстротою зайца через поваленные стволы и лужи. Иногда она ловко, как серна, взбиралась на крутую скалу, чтобы осмотреться. У подножья горы мы вышли к широкому ручью. Я не успел еще задуматься над тем, что мы будем делать, как Ристин была уже по пояс в воде, и мне оставалось только спуститься вслед за ней в ледяную воду. Впрочем, я скоро согрелся, когда мы с неимоверной быстротой начали взбираться на крутой склон. Ристин почти все время молчала, что было и к лучшему, так как я понимал ее лишь с огромным трудом. По-шведски она объяснялась так же скверно, как я по-лапландски. Затем мы расположились на мягком мху и прекрасно пообедали ржаными сухарями, свежим маслом, сыром и копченым оленьим языком, запивая все это восхитительной водой из горного родника. Мы закурили свои трубки и еще раз попытались понять друг друга.
— Как называется эта птица? — спросил я.
— Лахоль, — улыбнулась Ристин, сразу узнавшая мелодичное посвистывание ржанки, которая разделяет одиночество лапландцев и которую они так любят.
Из ивового куста донеслась чудесная песня синегрудого реполова.
— Яйло! Яйло! — засмеялась Ристин.
Лапландцы говорят, что у реполова в горле колокольчик и что он знает сто песен. Высоко над нами, ввинченный в синее небо, висел черный крест. Это был королевский орел, который, паря на неподвижных крыльях, окидывал взором свои пустынные владения. С горного озера донесся тоскливый крик нырка.
— Ро-ро-райк, — точно повторила Ристин.
Она объяснила, что это предвещает хорошую погоду. Когда нырок говорит «вар-люк, вар-люк-люк- люк» — это значит: снова будет дождь, снова, снова дождь, сообщила мне Ристин.
Я лежал, растянувшись на мягком мху, курил трубку и наблюдал, как она заботливо перекладывает вещи в лаукосе: синий шерстяной платок, запасную пару оленьих сапожков, пару прекрасно вышитых красных рукавичек для выхода в церковь и Библию. Снова меня поразила благородная форма ее маленьких рук, свойственная всем лапландцам. Я спросил, что хранится в коробочке из березового корня. Так как я ничего не понял из ее долгого объяснения на сметанном шведско-финско-лапландском наречии, то встал и открыл коробочку. Там лежала горсть обыкновенной земли. Для чего она ей нужна?
Снова Ристин попыталась ответить мне, и снова я ничего не понял. Она нетерпеливо покачала головой, несомненно считая, что я очень глуп. Вдруг она растянулась на мху и некоторое время лежала неподвижно с закрытыми глазами. Потом поднялась, наскребла под мхом пригоршню земли и, с особо серьезным выражением лица, протянула ее мне. Тогда я понял, что было в коробочке из березового корня. Это была земля с могилы какого-нибудь лапландца, погребенного прошлой зимой в лесной глуши. Ристин несла ее священнику, чтобы он прочитал над ней заупокойную молитву и рассыпал ее по кладбищу.
Мы вскинули на спину свои рюкзаки и пошли дальше. По мере того как мы спускались по склону, ландшафт менялся все больше. Сначала мы шли по нескончаемой тундре, заросшей осокой и морошкой, ярко-желтые ягоды которой мы на ходу срывали и ели. Потом одинокие карликовые березки сменились рощицами серебристой березы, осин и ольхи, зарослями ивняка, дикой вишни и смородины. Вскоре мы вошли в дремучий еловый лес, а через два часа уже шагали по глубокому ущелью между отвесными, заросшими мхом утесами. Небо над нами было еще светло от лучей заходящего солнца, но в ущелье уже совсем смерклось. Ристин тревожно оглядывалась по сторонам: конечно, ей хотелось выбраться на плато до наступления ночи. Вдруг она остановилась как вкопанная. Я услышал треск веток и увидел шагах в пятидесяти от себя что-то темное и громадное.
— Беги, — прошептала Ристин, побелев, и ее маленькая рука схватилась за топор.
Я охотно побежал бы. Однако ногу мне свела судорога, и я был не в состоянии сделать ни шагу. Теперь я хорошо его рассмотрел. Он был по колено скрыт зарослями черники, и из его громадной пасти торчал кустик, усыпанный его любимыми ягодами, — мы, несомненно, оторвали его от ужина. Он был на редкость велик и, судя по облезлой шкуре, очень стар. Конечно, это был тот самый медведь, о котором мне рассказывал Тури.
— Беги, — в свою очередь шепнул я Ристин, с рыцарским намерением прикрыть ее отступление. Впрочем, героизм мой немногого стоил, так как я все равно не мог сдвинуться с места. Ристин не побежала. И ради сцены, которая последовала затем, стоило приехать из Парижа в Лапландию. Вы можете не поверить тому, что я расскажу дальше, — мне все равно. Ристин, держа руку на топоре, приблизилась к медведю. Другой рукой она приподняла рубаху и показала медведю свои широкие кожаные штаны, которые носят лапландские женщины. Медведь выпустил изо рта веточку черники, несколько раз громко фыркнул и скрылся в еловой чаще.
— Черника ему больше по вкусу, чем я, — сказала Ристин, когда мы пошли дальше, как могли быстрее.
Ристин рассказала мне, что весной, когда мать забрала ее из школы, они здесь в ущелье встретили этого же старого медведя, и он убежал, как только ее мать показала ему, что она женщина.
Вскоре ущелье осталось позади, и мы зашагали через сумрачный лес по бархатистому ковру серебристо-серого мха, поросшего линнеей и грушанкой. День угасал, но его сменил не мрак, а чудесный полусвет летних северных ночей. Каким образом Ристнн находила дорогу в девственной чаще, остается загадкой для моего тупого мозга. Вдруг мы снова вышли к нашему приятелю-ручью, и я второпях наклонился и коснулся губами его прохладного ночного лика. Ристин объявила, что пора ужинать. С невероятной быстротой она нарубила дров и развела костер между двумя валунами. Мы поели, покурили и, подложив под голову рюкзаки, погрузились в глубокий сон. Ристин разбудила меня и протянула мне свою красную шапку, полную черники. Не удивительно, что старый медведь так любил эту ягоду — я редко едал завтрак вкуснее. Затем мы тронулись в путь. И опять нам повстречался наш приятель ручей: весело танцуя по камням и уступам, он журчал, чтобы мы пошли с ним к горному озеру. Так мы и сделали, опасаясь, как бы он не сбился с пути в предрассветной мгле. Иногда мы теряли его из виду, но продолжали слышать его песню.
