тогда слова, продолжали отважно стремиться к искренности и порядку.
Однако они в своих исканиях свернули в сторону, предавшись вычурным мечтаниям, далеким от реального стремления вступить на избранный путь. В целом то же самое произошло и со стремлением к чистоте, та же участь постигла и желание сознательно избрать путь бедности. XIX век — это эпоха овладения богатством. С самого начала он создает свое техническое оснащение — крупную промышленность и свое политическое оружие — революцию, только не народную революцию, а буржуазную. Богатство заглатывает его со всеми его ценностями и классами. Гизо, не поворачивая головы, бросает последний призыв к тем, кто еще не идет по этому пути. Духовным следствием подобного изобилия становится то, что приходит конец безделью, которое прячет собственное бездушие за роскошными декорациями. Начавшаяся война начисто сметает весь этот хлам. Когда великое очищение закончилось, одни стали призывать к духовному разоружению, другие стремились во что бы то ни стало возродить ложные ценности довоенных лет, соглашаясь при этом на полную деморализацию. Но были и те, кто не пошел на это. Они посвятили свою жизнь очищению: искренность, простодушие, чистота перестали быть отдельными явлениями. Это была первая атака против кичливого мира, с почтением относящегося только к внешним декорациям. Художники и литераторы послевоенного времени, понявшие, что подлинное богатство следует искать по ту сторону того, что лежит на поверхности, что бросается в глаза, сумели всем сердцем почувствовать тот беспорядок, против которого мы сражались.
В течение послевоенного десятилетия много говорилось о порядке и путях его обретения. Я отлично понимаю, что кое-кто выражал этим свое стремление к реставрации, восстановлению добрых старых порядков. Другие же думали только о сохранении завоеванных привилегий. Но обратим свой взор опять-таки к наименее шумливым. Посмотрите на упорных и отважных молодых людей Пьера Боста. Прислушайтесь, к чему взывает яростное творчество Арлана. Подумайте, что стоит за взрывом сюрреалистского анархизма{2}. И скажите мне, разве все они не объединены одной и той же страстной жаждой порядка, который был бы порядком более высокого уровня по сравнению с поверженными порядками, который шел бы от самой жизни; скажите мне, разве их стремление разрушать не оказывается тем более неистовым, чем чаще оно терпит поражение: одержимость небытием иногда оказывается ничем не прикрытой мольбой.
Мы стремимся только к тому, чтобы продвинуть дальше процесс обогащения со всеми вытекающими из него последствиями, подогреть стремление к порядку и содействовать осуществлению призвания нашего века. Конечно, нам необходимо усвоить одну очевидную вещь: причиной беспокойства было не только прекраснодушие, но и глубинное зло. Подрываемая им государственная машина давала сбои, и мы должны были взять ответственность на себя, признав собственные ошибки и недостатки и рассмотрев состояние государственных институтов и международное положение в целом. Идя на смену поколению, опьяненному мечтаниями, расслабленному, самовлюбленному, мы внезапно оказались в одном с ним ряду, но мы должны были думать и действовать более целеустремленно и более результативно, чем оно.
Нищета покинула сцену во всем своем величии. Вот в чем разгадка. Тот, кто не сумел испытать на себе нищету во всей ее неотвратимости и испепеляющем неистовстве, тщетно будет выдвигать против нас возражения и вступать в полемику. Мы уже сказали об этом, предупредили обо всех заблуждениях, обо всех неверных шагах, способных завести в тупик до того, как против нас выдвинули обвинения. Но есть и такие решения, которых мы будем держаться стойко, до конца. Они были сформулированы молниеносно, и все наши последующие шаги прочно связаны с ними: — Мы вскрыли более глубокие по сравнению с экономическим кризисом внутренние пружины того, что мы назвали установленным беспорядком, дабы не говорить оскорбительно о порядке. Мы беспрестанно, неотступно будем разоблачать этот беспорядок, укоренившийся не только в институтах и в живущих вокруг нас людях, но и в нас самих.
— Тогда, учитывая масштаб этого беспорядка, его сильные и слабые стороны, мы вынуждены были вступить в спор с теми ценностями, которые сегодня составляют смысл нашей жизни. Всякое решение вызывается душевными муками, и наше — тоже. Не только люди могут служить одновременно и Богу и Дьяволу — очевидную опасность еще можно устранить. Другое дело слова: даже если они считаются подлинными, они могут нести в себе ложь и лицемерие, поскольку живут среди двуличных людей. Мы порвем все отношения с этими людьми и с этими словами, мы будем трудиться над очищением ценностей, которые в нынешней неразберихе признают своими даже те, кто на дух не переносит их.
— Наконец, независимо от всякого морального суждения, мы видим, что полный сил молодой мир задыхается в вековых одеяниях. Кто же сможет разрушить эти мертвые формы, постоянно сдерживающие развитие вечных ценностей, мешающие им оставаться самими собой, заточающие их в тюрьму повседневности, если не те люди, которые стремятся расчистить дорогу перед вечно молодым духом?
Мы вступаем на этот путь с твердым осознанием того, что, следуя по нему, мы никогда не отступим от избранного дела, никогда не дадим отчаянию завладеть нами: для нас дело — важнее успеха, наша надежда — выше каких бы то ни было упований. Взгляните на картину в Брюгге «Мистическое бракосочетание святой Екатерины»{3}. На полотне запечатлено следующее событие: Бог-Сын надевает кольцо на палец святой, но все присутствующие отворачивают свой взор от них, и именно благодаря этой отстраненности у нас создается потрясающее впечатление присутствия. Ничего лучшего мы не можем сказать в свою защиту тем, кто посчитает нас «непрактичными» людьми.
I. Отправные линии
1. Возродить Возрождение
Революция будет духовной или ее не будет вовсе.
Мы говорим: первичность духовного — и сразу же ощущаем прилив бодрости. Дух — это дорогое нашему сердцу начало, такое привычное и такое родное. Говоря так, мы тем самым относим себя к порядочным людям. Кто сказал, что мир изначально не имел добрых намерений? Первичность духовного! Как бы ни кричали о катастрофе, наконец-то найдено одно из тех слов, которые несут умиротворение. Земля вновь станет твердой. Все разрешится, как в то мгновение, когда плач огорченного ребенка, его последнее всхлипывание тонут в ласковом объятии наших рук, самой нашей жизни.
Отнюдь нет. Вы услышите вопль, потому что слова эти уже не сотрясают небеса, не отдаются в сердцах. Это вопль непристойный, я знаю, но ведь и сердца тоже такие же, и чистота уже не в состоянии проникнуть в ваши нечистые сердца. Послушайте только тысячи таких голосов, вопиющих в замешательстве. Они взывают к духу, и зов этот конечно же мог бы быть естественным движением душ, но он тревожнее, чем тоска. Он рожден голодом и жаждой, кипением крови и муками сердца: такое вот успокоение мы вам несем.
Всюду тревога и возмущение. Так что же, готовиться к бою, взяв в попутчики отчаяние и страх, сплотившись в священный союз вокруг безликой материи, опошляя самое ценное, что есть у нас, дабы уберечь свою жизнь от самой жизни? Нет. Я призываю к бунту, если только он идет из самых глубин и обладает достаточной силой, чтобы разбить всеобщее безразличие. Но я боюсь, как бы он не захлебнулся в приступах панического гнева: возмущение — это не естественная реакция. Мы не будем мыслить в категориях отчаяния, так как в противном случае мы дважды нарушили бы верность духу.
Нас интересует не биологическое выживание. Со всех сторон мы слышим: новый кризис, новая война… цивилизация… человеческий род. Однако нам надлежит спасать нечто гораздо более важное, чем цивилизацию или жизнь биологического вида. Что может сделать жизнь, когда побеждает несправедливость? Нужно ли мученичество, если справедливое дело восторжествовало? Шум поднят вокруг
