собрав внутри туч, и тучи разбухли, как войлок, их клочья касались деревьев и крыш. А в полдень ударила молния. Небо раскололось надвое, и там, где оно раскололось, открылся огонь. Люди стояли у окон, дивясь на зимнюю грозу, а старые люди крестились, вздыхая, и всем было жутко и не по себе.
Больше всего Анну напугало то, что из-за этой грозы отменят праздник в итальянском посольстве, но к пяти гроза ушла, и все просветлело, хотя ненадолго: зимою ведь рано спускается вечер. В такси она вдруг начала так дрожать, что таксист посмотрел на нее с удивлением, бросил недокуренную папиросу в окошко, закрыл его и спросил, не заболела ли она. Она помотала головой, потом достала из сумочки пудреницу и посмотрелась в зеркальце: лицо было таким бледным, что ярко накрашенные губы выделялись на нем слишком сильно. Ей показалось, что эта краска делает ее похожей на клоуна. Она вынула пахнущий «Красной Москвой» носовой платок и стерла ее. Глаза засветились сильнее, а губы припухли.
– Ну, вот вам: дом пять, – сказал ей шофер и опять закурил.
Она расплатилась и смело пошла прямо к ярко освещенному особняку. Подъезд был увит свежим лавром, и пахло вокруг апельсинами так, как будто под снегом созрели плоды и кто-то разрезал ножом их специально, чтоб запах пробился сквозь колкий мороз. Войдя в просторный, устланный коврами холл, она поняла, отчего так сильно пахнет апельсинами: огромные вазы темно-голубого стекла, наполненные ярко- оранжевыми плодами, стояли и в холле, и на каждой ступеньке ведущей наверх плавной лестницы. Молодой человек, такой же смуглый, как Микель Позолини, помог ей снять шубку и сразу же унес ее куда-то, небрежно перекинув через левую руку. Анна увидела себя в зеркале и не сразу поняла, что это она: худая, быть может, красивая, но слишком уставшая то ли от ожидания, то ли от страха женщина с глазами такими большими и темными, что это не могли быть ее глаза, взглянула из зеркала, словно чужая. Расправив складки нарядного платья, Анна пошла к лестнице.
Вокруг были люди, и две молодые смущенные дамы с высокими русскими скулами кивнули ей вежливо, но безразлично. Она не узнала их, но улыбнулась сухими губами.
Навстречу ей с лестницы спускался Микель Позолини, второй секретарь итальянского посольства. Она приостановилась и чуть было не схватилась рукой за оглушительно застучавшее сердце, но тут же опомнилась. Он почти бежал ей навстречу, и это его лицо, которое она вспоминала каждый день, горело тем же страхом, который она чувствовала в себе, и тем же восторгом, который ее прожигал днем и ночью с той самой минуты, когда она утром, не веря глазам, прочла приглашение на праздник. Микель подбежал близко, и она испугалась, что сейчас он обнимет ее на глазах у всех. Но он не обнял, а протянул ей руки, и Анна протянула ему свои. На правой руке ее болталась бисерная синяя сумочка, подарок мужа, которая тут же соскользнула и упала на ступеньку, и они оба одновременно наклонились, чтобы поднять ее, и сделали это так резко, что лбы их почти что столкнулись. А выпрямившись, Анна тут же увидела огромную, выше человеческого роста, бронзовую статую святого Валентина, стоящую у входа в зал, к которому вела эта лестница, и сразу узнала его, как будто бы он был давно ей знаком, а может быть, даже и родственник.
У святого Валентина было умиленное и веселое лицо, ведь он и не подозревал, что вскоре умрет такой страшною смертью, сраженный каким-то неведомым Фурием, но, если бы даже он подозревал, смерть не была для него тем, чем кажется нам, людям диким и грешным, боящимся даже взглянуть ей в глаза, когда она смотрит на нас без улыбки, внимательно, строго и просто, как ей полагается, ибо она – одна во всем свете – и знает, кому уходить, а кому оставаться.
Смерть была для святого Валентина сестрою и, может быть, даже любимой сестрою, поскольку, отдав себя в Божии руки, он знал, что на все Его воля. И теперь, увитый мелкими розовыми розами, с нимбом вокруг своей круглой головы, святой снисходительно, как будто давно угадал все и понял, светло улыбаясь, приветствовал Анну.
– Вам нравится итальянская еда? – спросил Позолини.
– Я только одни макароны и знаю из всей итальянской еды. – И она засмеялась.
– Ах, как это грустно! – волнуясь, наверное, и оттого произнося какие-то случайные слова, сказал Позолини. – Я буду сейчас вами руководить, забудете про макароны.
Люди, лица которых сливались перед ее глазами, шумя своими одеждами и поскрипывая башмаками, усаживались за столы. На столах, накрытых красными скатертями, сложенные, как огромные бутоны, лежали белые и зеленые салфетки, тарелки тоже были белыми, а бокалы – красными, и это казалось сверкающим лугом, от которого сильно пахло пряностями, как будто в траве, меж цветов и бутонов, рос то ли шалфей, то ли просто укроп.
– Господи, какая красота! – прошептала Анна.
Микель Позолини сжал ее локоть.
– О, все это только начало! Цвета итальянского флага: зеленый, и белый, и красный.
– Ах, вот оно что! – чувствуя, как ее прожигают его горячие пальцы сквозь тонкую шерсть платья, сказала она. – Но так это все непривычно...
– А мне, – вдруг тихо сказал он, почти прижимая свой рот к ее уху, – мне так непривычно, что мы опять вместе...
Она испуганно посмотрела на него, и второй секретарь итальянского посольства ответил ей сильным и радостным взглядом. Они опустились на стулья. Кто-то что-то говорил, кто-то обращался прямо к бронзовой статуе святого Валентина, которую перенесли ближе к столу, так что теперь он был виден отовсюду, и доброе лицо его казалось разрумянившимся то ли от обилия розовых роз, увивших его, а то ли от взглядов людей, благодарных за то, что он чувствовал силу любви. Потом долго, с очень сильным акцентом, говорил Марио де Стефано, посол Италии в СССР, у которого на теле под белой рубашкой, наверное, было так много волос, что толстое горло казалось кудрявым. Он благодарил пришедших на праздник работников министерства, в котором работал ее муж Сергей Краснопевцев, обещал вечную дружбу между Италией и СССР, потом шутливо объяснил, что трудно найти было праздник уместней, чем этот, поскольку святой Валентин был очень известным любителем женщин, и если судьба бы свела Валентина с москвичкой, то он бы уж не растерялся.
Официанты незаметно, как будто они не были людьми из плоти и крови, а были какими-то нежными эльфами, хотя, как назло, молодые их щеки синели, поскольку их выбрили утром, подливали вино в сверкающие красные бокалы и разносили по столам все новые и новые блюда.
Анна чувствовала, как колено Позолини слегка, словно бы случайно, касалось ее колена, и несколько раз пыталась отодвинуться, но он, не переставая объяснять, что там дымится и благоухает, опять прижимал свою ногу к ее.
– Попробуйте, это брускетты, – бормотал он. – Деревенский хлеб, поджаренный на оливковом масле с пармезаном. Еда наших крестьян, я хочу, чтобы вам понравилось.
Она надкусывала деревенский хлеб, который едят итальянские крестьяне, и чувствовала горячее дыхание итальянского посла на своей щеке.
– А это кальцоне, – продолжал он, глядя на ее губы, слегка заблестевшие от оливкового масла. – У вас здесь все носят кальсоны, а это: кальцоне.
– Какая же разница?
Он засмеялся.
– Их придумали в провинции Кампания, моя бабушка была родом оттуда. Она делала такие кальцоне, что я не могу их забыть.
– Неужели все, что стоит на этом столе, когда-нибудь кто-нибудь съест? – смеялась она, перехватывая его взгляд, устремленный на ее шею и губы.
Когда он смотрел ей в глаза, то казалось, они начинают пульсировать, биться от силы его восхищенного взгляда.
– Да я бы и сам это съел, – отвечал он, – когда бы не вы...
– Я мешаю?
– Конечно. Глотать не могу.
Официанты подливали и подливали вино в красные бокалы. В зале становилось жарко, или ей казалось, что жарко, потому что она все время пила это вино.
– Хотите, пойдем на балкон? – спросил он ее.
