Увидев Еву, вошедший смутился. Ева увидела, что он навеселе, но старается держаться.
Ей стало не по себе.
– Арсений Николаевич, – сказал он, – лучше просто Арсений.
– Просто Ева.
– Разве же это просто – Ева? – скаламбурил он, подсаживаясь к столу.
Она заметила, что он плохо выбрит, на воротнике пиджака серебрится перхоть.
– Извините, – сказал он, – я д-действительно немного выпил, но, уверяю вас, это не страшно, я не буйный.
Улыбка его была мягкой, расстроенной. По вздрогнувшим темным глазам она заметила, что произвела на него впечатление, и сама неожиданно смутилась.
– Если вам н-неприятно мое, это, ну, как, – он замешкался, – мое присутствие, я могу уйти…
– Господи, Арсик, – вздохнула старуха, – куда тебе уходить…
Ева вдруг увидела, что она в валенках.
– Кости, кости, – пробормотала старуха, – устали мои косточки, ноют, что уж тут о моде думать…
– Наталья Андревна, – сказал племянник, – кто автор сей красоты?
И показал на пирог со вздувшейся корочкой.
– Эта п-п-поверхность, – продолжал он, видимо, борясь со своим смущением и от этого заикаясь еще сильнее, – напоминает мне к-к-каток в парке культуры и отдыха. Знаете, когда зальют каток и он замерзает такими вот пузырями?
Ева настороженно улыбнулась.
– Давайте в-в-выпьем, – решительно сказал он, – у меня с собой.
Пересек комнату, из куртки, брошенной на кресло в углу, извлек бутылку водки, открыл ее крупными напряженными пальцами.
Ева видела, что он торопится выпить, что ему не терпится.
Налил немного водки в ее рюмку и вопросительно приподнял брови.
– Более чем достаточно, я не пью.
– А мне – ровно четыре капли, – строго сказала старуха. – Всех мужей моих помянуть, с Новым годом поздравить, а то обидятся, покойники, что и не вспомнила… Ревнивые как черти…
– Выпьем, – блестя глазами, воскликнул он, высоко подняв свою рюмку, – за ледяную поверхность бытия, замерзшего п-п-пузырями…
Опрокинул и тут же налил еще. Ева пригубила из вежливости, старуха не притронулась.
– Не беспокойтесь, Наталья Андревна, – сказал он, – ничего не будет. Никого не убью и даже… – Он снова огорченно улыбнулся: – Даже не поцарапаю.
– Разве ты за себя отвечаешь, Арсик? – Старуха махнула птичьей лапкой. – Лечиться тебе надо.
– Я и лечусь. Только не таблетками. Да и вообще нет разве темы поинтереснее, чем запои у старого скульптора?
– Вы – скульптор? – спросила его Ева.
– О, он великий скульптор, – вмешалась старуха, – но он не делец…
– И не ж-ж-жилец, – засмеялся Арсений, – так что выпьем и за это т-т-оже!
Ева поднялась со стула.
– Мне пора, я и так засиделась. Спасибо за угощение.
– Ну, что – угощение? – прошамкала старуха. – Угощение вы с собой принесли. Заходите. Вы ведь еще не улетаете?
– Надеюсь, что нет, – она принялась одевать спящего Сашу.
– Я вас провожу, – сказал Арсений, – может быть, лучше в-в-вызвать машину?
– Какую машину, что вы! Мы здесь, через дорогу!
Она взяла Сашу на руки.
– Позвольте мне, – сказал он.
– Я привыкла, не беспокойтесь.
Арсений быстро застегнул куртку. Руки его сильно дрожали. Лифт не работал. Света на лестнице не было.
Саша не проснулся, пока они ощупью спускались с четвертого этажа. Вышли наружу. Во дворе было пусто, и от сверкающей белизны снега казалось почти светло.
– На дворе зима, – пробормотал он, – и дым огней бессилен распрямить дома, полегшие вповал… Может, я не точно цитирую…
– Это, наверное, Пастернак или…
– Это Пастернак, – перебил он, – мне тетка успела сообщить, что вы приехали из Нью-Йорка. Работаете там? Или эмигрировали?
– Ни то и ни другое. Я американка. Мать была из первой эмиграции. Через Харбин.
Он кивнул. Лицо его в снежном освещении стало моложе и красивее.
– Моя жена тоже сейчас в Америке. Если жива. Ради Бога, извините меня, – он нерешительно посмотрел на нее. – Ради Бога, не б-б-ойтесь меня. Вы не позволите мне подняться к вам на пять-десять минут? Прикончить эту бутылку, – он хлопнул себя по карману, – и еще немного посмотреть на в-в-ваше лицо?
«No! – быстро подумала она. – No way!»[18]
– Да не бойтесь вы меня, Господи! – выдохнул он с досадой. – Я немного посижу у вас, отогреюсь и уйду. Д-д-даю вам слово. Тетка давно спит, мне некуда больше п-п-пойти. П-поздно.
Она еще поколебалась.
– Ладно, – помрачнел он, – поплыву домой. На земле зима…
– Пойдемте, – решилась Ева, – только я вас очень прошу: не разбудите Сашу.
В чужом московском доме, с оскалившимися львами на креслах и пыльным зеркалом, она быстро накрыла на стол – поставила все, что было, согрела чайник. Он сидел, не снимая куртки, следил за ней глазами. Глаза были восхищенными, но так бескорыстно, открыто восхищенными, что она успокоилась.
От всего его существа – напряженного и одновременно размягченного выпитым алкоголем – шло ощущение беззащитности и беззлобности.
– Я совсем не голоден, Ева, – сказал он, – и я скоро уйду. Расскажите мне про себя.
– Вот этого не надо. Может быть, просто поговорим? Не так, как это у вас здесь принято?
– А как у нас п-п-ринято? – усмехнулся он.
– Ну, как это? Душа нараспашку и дружба до гроба. У нас ведь по-другому. Англосаксы не откровенничают.
– Вы не очень похожи на англосакса, Ева, – с мрачной иронией сказал он и налил себе и ей.
– Хватит.
– Так что вы мне там объяснили про культуру? – Он быстро, с жадностью и отвращением опрокинул в себя рюмку. – Не будем, значит, начистоту, да? Хорошо, не будем. Дым огней бессилен…
– Вы давно пьете?
– Не переношу Чайковского, – вдруг зарычал он, – не переношу! У-у-у! Подлец! К-к-красивенький! Вот вы спросили, давно ли я пью? Я могу вам так ответить, чтобы, как у Чайковского: мрачновато, конечно, но зато красиво! Душу переворачивает! Б-б-балет! А могу иначе. По-человечески. Вы как хотите?
– Правду.
– Так ведь и то, и другое п-п-правда, – усмехнулся он. – Мы принимаем только ту правду, которая нам близка. Остальную выплевываем.
Он вдруг перестал заикаться.
– Ну, а если вы со мной согласны… – Налил полную рюмку, быстро, жадно опрокинул и тут же налил еще. – Если вы со мной согласны, то вот: пью я очень давно. Лет с двадцати. И очень много. Потому что у меня луженая глотка и дикое здоровье. Меня в художественном училище прозвали Герасим. Это у Тургенева в «Муму». Почему я начал пить? А Бог его знает! Конечно, и тут можно объяснить красиво: родители развелись, и отец мой нас не просто бросил, он сбежал. Мне было шесть лет. А поскольку отец был военным и много мотался по стране, он как-то так ловко заметал следы, что мы с мамой не знали даже, где он. Алименты он не платил. Мама могла бы его, что называется, прижучить, но она была женщина гордая,
