внимательно посмотрел на Майкла. Доктору Груберту пришло в голову, что он специально начал эту тему. – Поразительно, как это люди, только что спокойные и вроде даже добрые, во всяком случае, незлые, как это они вдруг идут и убивают. А потом возвращаются и опять начинают жить спокойными и незлыми.
Майкл, не отрываясь, смотрел на затылки притихших собак.
– Психиатрия имеет на этот счет свое мнение, – продолжал МакКэрот, – но это только мнение, и ничего другого. Она не может ни вылечить, ни предотвратить. Она, в сущности, ничего не может. Так же, как и юриспруденция. Ну, хорошо, суд, тюрьма, изоляция. Электрический стул даже. А дальше-то что? Ведь количество преступников на свете не становится меньше, и, несмотря на все достижения цивилизации, преступления не становятся менее зверскими. Непредставимыми, честно говоря, по своей жестокости.
– Вы одобряете смертную казнь? – спросила Айрис.
– Боже сохрани! – воскликнул МакКэрот. – Как же это я, врач, могу одобрять смертную казнь? Более того, ужас ведь в чем? В том, что мы казним не того человека, который совершил данное преступление. Мы казним его двойника. Потому что тот, который совершил, он очень быстро после этого и закончился. Опять же – если обратиться к сравнению с компьютером – это вполне понятно: программа, так сказать, убийства, заложенная в данном человеке, отработала свое. Он реализовал свой природный потенциал. Поэтому люди так и каются искренне, так и меняются – глубоко меняются, от всей души! – после совершения преступления и часто даже действительно становятся другими людьми. Все эти раскаявшиеся грешники, слезно целующие крест перед смертью, – это не актеры, они не притворяются, а на самом деле так чувствуют.
– Так это что же, – раздраженно перебил его доктор Груберт, – оборотничество какое-то, что ли?
– Ну, если хотите, то да, что-то вроде этого. А откуда, вы думаете, пошла вся эта мифология? Предки наши не придумали ведь оборотней, они их – как бы это сказать поточнее? – опознали, вот что.
– Если встать на религиозную точку зрения, – тихо и с неожиданно усилившимся своим акцентом сказала Элла, – то человек попадает в сети дьяволу. Это происходит практически со всеми. Хотя бы раз в жизни, пару раз, но происходит. Люди оказываются в его власти. А находясь во власти дьявола, чего не сделаешь… Потом «он» отпускает. Попользуется человеком и бросает его, человек уже больше не нужен…
– Чем же мы защищены? – Майкл поднял на нее глаза и тут же быстро опустил их.
– А кто чем… – спокойно вздохнула она. – Кто Богом, кто ангелом-хранителем…
– Подождите! – В докторе Груберте заклокотало раздражение. – А как вы относитесь к такой, скажем, вещи, как интеллект? Или – еще проще – хорошее воспитание? Элементарные навыки человеческого общежития, навыки уважения к чужой личности, которые не позволят совершить жестокость? Что, по- вашему, совсем нельзя опереться на достижения цивилизации? Стоит же она хоть чего-то? Или мы теперь все на свете будем объяснять исключительно через мистику?
– Достижения цивилизации? – переспросил Майкл и резко вздернул левое плечо. – Ты разве не помнишь? Сколько раз пытались. Через достижения. Опереться. Ничего ни у кого не вышло…
…Когда они вышли на улицу, светила луна. Она была огромной, темно-красной, похожей на перезревший арбуз, из которого высыпались косточки.
Доктор Груберт понимал, что, скорей всего, он прощается с Эллой навсегда. Даже если им еще когда- нибудь будет суждено увидеть друг друга.
И она, похоже, думала то же самое, потому что, когда он протянул ей руку и она вложила в нее свою, он почувствовал, как их руки сказали друг другу то, чего они сами не произнесли и никогда не стали бы произносить словами.
…Ночью, сквозь сон, он услышал, что Майкл плачет. То ли оттого, что сам он спал так крепко, то ли еще от чего-то, но в первый момент доктор Груберт не вспомнил, что сын его давно взрослый. Ему показалось, что изнутри детской кроватки плачет маленький Майкл, которому приснилось что-то страшное, как это довольно часто бывало с ним. Доктор Груберт торопливо вскочил, чтобы броситься к ребенку, и тут только сообразил, что к чему.
Они опять занимали с Майклом сдвоенный номер в «Холидэйин», состоящий из небольшой гостиной и спальни, и опять, так же, как в Бостоне, Майкл ночевал в спальне, а он на диване в гостиной.
В спальне горел свет. Кровать блестела аккуратно застеленным кремовым покрывалом.
Куда он делся?
– Майкл!
Сын не отозвался, но в ванной лилась вода. Значит, он там. Слава Богу, что дверь не была закрыта изнутри. Майкл сидел на полу, спиной к отцу, и не оглянулся, когда тот вошел. Левой рукой он облокотился о край ванны, и яркая белизна его кисти сливалась с закругленной поверхностью.
– Папа, уйди, – сказал он, не оборачиваясь.
Доктор Груберт изо всей силы развернул его к себе. Правая рука Майкла была залита кровью, рядом, на полу, валялась бритва.
– Что ты наделал…
Пальцы его тряслись, пока, зажав Майклу запястье, он накладывал жгут из полотенца, не глядя на сына, как будто это была чья-то отдельно существующая рука. Оба они громко и тяжело дышали. Ванная была полна пара, и волосы у доктора Груберта стали мокрыми, как будто он только что вымыл голову.
– Можешь идти?
– Да.
– Обопрись на меня, тебе надо лечь. Я вызову «Скорую».
Майкл лег на застеленную кровать.
– Папа! Подожди, не вызывай.
– Слава Богу, что я услышал, как ты плачешь, – бормотал доктор Груберт, натягивая на него одеяло, – слава Богу, я услышал…
– Я не плакал.
– Как не плакал? Ты плакал.
– Я не плакал, па. Тебе послышалось.
Доктор Груберт вдруг поверил, что это так и было: Майкл не плакал.
Но он ведь слышал.
Неважно.
– Нужно «Скорую»…
– Завтра они же все равно заберут меня… Дай я тебе скажу. А то потом, если они приедут, мы не успеем.
– Хорошо, скажи.
Майкл молчал.
– Майкл!
– Я сейчас…
– Подожди, зачем же ты все-таки это…
У доктора Груберта перехватило горло, и тут же из этого горла вырвался высокий непонятный звук, похожий на птичий.
– Зачем ты… это сделал?
– Я
– А сейчас?
– Мне стыдно, что я тебя…
– Что?
– Я тебя измучил. Вас обоих.
…Он хорошо помнил, когда плакал последний раз.
В пятом классе.
С тех пор прошло сорок лет.
Доктор Груберт сжал голову руками и разрыдался.
Стыдно. Майкл смотрит.
– Папа, прости.
– Майкл, зачем ты…
– Я не должен был сейчас. Потому что сейчас это не имело бы никакого смысла. Потому что, честно
