А действительно, если задуматься, кто смотрит телепередачи на бретонском? Студенты, изучающие язык, их преподаватели, немногочисленные энтузиасты, не пропускающие ни одной передачи, ни одного нового печатного издания на бретонском? А те, кто до сих пор сохранил бретонский язык в глубинке? Ведь для них, особенно для тех, кто не умеет читать и писать по-бретонски, телепередачи на родном языке — это единственное средство «пообщаться» с бретонцами из других областей. Мне очень хотелось это узнать, и я воспользовалась случаем, когда во время очередных каникул у Коттенов зашел разговор о телевидении.
Многие из родственников Валери, как оказалось, смотрят новости по-бретонски.
— Я посматриваю иногда, — как всегда со смущением призналась госпожа Коттен. — Но понять, что они там говорят, иногда трудно. Вот когда говорит кто-то из нашей области, тогда другое дело. А других, как ни стараешься, не поймешь.
— Ну, не скажи! — возразила ее сестра. — Когда я начала смотреть новости, тоже не все понимала. А сейчас привыкла, все разбираю.
В основном, как выяснилось, почти все после небольшого периода тренировки, когда ухо приспосабливается к непривычному произношению, начинают понимать передачи. Такая тренировка, конечно, не самое легкое дело. Особенно в таком языке, как бретонский, где диалекты разошлись очень далеко. И тем не менее те, кто интересуются своим языком, сделав над собой некоторое усилие, начинают понимать любой его диалект.
Глава 23. Скандальная история и говорящие коровы
Не все бретонцы любят свой родной язык. В том же кабачке у Мари Подерс с нами произошла маленькая скандальная история. Когда я мирно беседовала с одним милым дедушкой, заинтересовавшимся тем, как у нас в России выращивают озимые, а Андрео с Валери выясняли у кого-то местный вариант какой- то песни, в бар вошел нетипичный посетитель. Он был одет по-другому, да и держался не так, как все. Позже мне объяснили, что он скорее всего работал в торговом флоте и часто бывал за границей, поэтому, вероятно, считал себя культурным человеком и смотрел на окружающих немного свысока. Тем не менее он со всеми поздоровался, перекинулся двумя-тремя фразами (на бретонском, разумеется) со старыми моряками и посмотрел на нас троих.
— А вы тут что делаете, интересно? — спросил он почему-то по-французски. Узнав, что мы студенты и приехали сюда попрактиковаться в бретонском, он неожиданно рассердился: — И как вам не стыдно! А еще в университете учитесь! Кто только вас там учит? Молодежь, а туда же… Ну они, — он не очень уважительно указал рукой на завсегдатаев кабачка, — люди необразованные, не понимают, а вы-то должны понимать, на каком вы языке говорите! Это же фашистский язык!
Мы попробовали что-то возразить, но посетитель продолжал свой прочувствованный монолог:
— Дожили! Теперь бретонский преподают в школах! Хорошо еще не во всех… Да если бы у моих детей в школе преподавали бретонский, я бы забрал их оттуда. Пусть бы лучше совсем без образования остались, чем учили бы этот фашистский язык!
Честно говоря, услышав такое, я просто опешила. Сердитый посетитель удалился, а я решила выяснить у моих друзей, при чем тут фашисты. Вот что мне рассказали.
В любой семье, как говорит пословица, не без урода. Любое национальное движение, особенно если оно встречает упорное сопротивление властей, может приобретать уродливую форму. Патриоты легко превращаются в шовинистов, а борцы за национальную культуру — в террористов. Было такое и в Бретани. Еще до Второй мировой войны на центральной площади Ренна бретонские террористы взорвали скульптуру, украшавшую здание мэрии. Скульптура, изображавшая коленопреклоненную Бретань, отдающую свою свободу Франции, не льстила самолюбию бретонцев.
Это происшествие, естественно, наделало много шума, как в буквальном, так и в переносном смысле, но несколькими годами позже произошло нечто куда более скандальное: некоторые бретонские писатели, лидеры национального движения, в пику французам, боровшимся с фашистскими захватчиками, стали на сторону оккупантов. Этот факт был подхвачен прессой, и, как это всегда бывает, дурная слава распространилась и на всех тех, кто не имел никакого отношения к политике и занимался только языком и культурой.
Давно ушли в прошлое террористические акты, на смену которым пришли забастовки рыбаков и фермеров, но и через пятьдесят с лишним лет, как оказалось, у многих словосочетание «бретонское движение» продолжало вызывать неприятные ассоциации. Да и сейчас многие, как тот сердитый посетитель кабачка, уверены, что бретонским языком занимаются только фашисты. Часто можно услышать, как о ком-то говорят «Он увлекается бретонской культурой… Но вы не думайте, он не националист, он просто собирает бретонские книги!».
Бретонцев так упорно убеждали, что их язык недостоин человека, что некоторые считают, что по- бретонски можно общаться только с животными. Как-то я спросила у одной фермерши:
— Вы говорите по-бретонски?
— Что вы? — искренне удивилась она. — Я не говорю по-бретонски, а вот мои коровы — другое дело.
— То есть как?!
— Они понимают, когда я к ним обращаюсь по-бретонски: «домой», например, или «на луг». Так они привыкли. А я сама по-бретонски только несколько слов знаю и до девятнадцати считать умею
— А почему до девятнадцати?
— Я не знаю, как будет двадцать.
Все это показалось мне несколько странным, тем более что от Валери я знала, что эта женщина выучила французский в школе и не может не помнить хоть чего-нибудь.
— А сколько у вас коров? — спросила я по-бретонски.
— Коров-то? — на том же языке ответила женщина. — Двадцать четыре!
Иногда можно переубедить человека. После моих визитов на каникулах мадам Коттен, по-моему, перестала считать бретонский язык чем-то ненужным и некрасивым. По крайней мере Валери в этом уверена.
Но переубедить — не значит вернуть потерянное. Можно, хоть это и нелегко, доказать людям, что не следует стыдиться собственного языка, но это не значит, что они смогут снова на нем говорить.
Перед нашим отъездом в Ренн семья Коттен решила устроить небольшой обед в кругу ближайших родственников. Собрались несколько человек лет пятидесяти. Видимо, долгие беседы о бретонском языке пробудили в них ностальгические воспоминания, и они решили: за столом говорить только по-бретонски. По-французски — не слова. Но все оказалось не так просто. Язык, даже родной, с годами забывается. То и дело кто-то забывал какое-нибудь слово и обращался за помощью к окружающим. Через полчаса напряженных усилий всем стало тяжело и неловко. Однако переходить на французский первым никто не решался. Положение спас один из младших кузенов Валери, неожиданно появившийся на пороге. «Интересно, — с надеждой спросили его, — а ты говоришь по-бретонски?» Как и следовало ожидать, он ответил: «Нет, я, кроме двух или трех слов, ничего не знаю». Сидевшие за столом с явным облегчением вздохнули и перешли на французский.
Как-то я спросила у Валери:
— А читать по-бретонски твои родители умеют?
— Нет, — ответила Валери, — даже бабушка не умеет. А вот мой прадедушка, ее отец, умел читать.
— А что, если показать им бретонскую книгу?
— Не поймут. Я много раз предлагала им что-нибудь прочитать. Ты ведь видишь, какая разница между тем, как в книгах пишут, и тем, как здесь говорят. И произносится не так, и слова не те.
Действительно, иногда Коттены, позабывшие многие слова, спрашивали их у меня или у Валери. Часто мы с Валери употребляли слова из стандартного литературного языка, которых здесь никто никогда не слышал.
