движение кинокамеры, вновь включить все софиты. Студия погрузилась в полумрак, орангутанг протяжно заскулил. Дрессировщик в отчаянии пытался заставить его ухватиться за башню. Правой рукой он должен был держаться за танк, левой — размахивать знаменем. Когда зажгли свет, женщины в студии вскрикнули. Бурая обезьяна левой рукой дергала себя за половой орган. Хаси рассмеялся. Подошла Нива и сказала, что приготовления закончены и он может возвращаться. Увидев орангутанга, у которого только на половом органе не было шерсти, Нива поджала губы. Хаси перестал смеяться. Навстречу им шли девочки-близнецы, с ног до головы намазанные маслом. Они несли на головах корзинки с фруктами и плакали, у одной изо рта торчал градусник. Мужчина, с виду их менеджер, кричал за их спиной:
— Молоко! Нужно материнское молоко! Сволочи, нужно достать молоко!
Когда девочки в купальниках поравнялись с ними, Хаси почувствовал острый запах пота. Обернувшись, он увидел, как из корзинки одной из девочек падает дыня. Дыня упала прямо к ее ногам. Мякоть дыни брызнула на пальцы с красным педикюром. Девочке стали вытирать ноги, а она, заметив, что Хаси наблюдает за ней, рассмеялась прямо с градусником во рту. Хаси не смеялся.
В ту ночь Хаси впервые в жизни пил спиртное. Съемка рекламного ролика продлилась на три часа дольше, чем намечалось, и закончилась глубокой ночью. После ужина Нива пригласила его в бар под крышей небоскреба. По настоянию оператора всю съемку ему пришлось улыбаться.
— Как я устал, — признался Хаси.
Нива посоветовала ему не пить сок, а взять спиртного. Хаси ненавидел алкоголь. На острове заброшенных шахт Куваяма каждый вечер пил сакэ, а потом болтал без умолку, и его моча жутко воняла. Бывало и так, что он громко и подолгу разглагольствовал о том, как ему приходилось в жизни страдать, как ему было плохо тогда и неизвестно, счастлив ли он сейчас. Потом непременно пел шахтерскую песню и плакал. Хаси думал, что выпивка обязательно приводит к таким результатам. Нива пила виски в одиночестве. Официант принес коктейль, в котором плавал кружок лимона. Его выбрала Нива.
— Чтобы успокоить нервы — то, что надо, — сказала она.
Стоило чуть пригубить коктейль, как язык начал неметь.
В пепельнице на столе лежал окурок сигареты Нива, на его кончике тлел огонек. Еще одна сигарета была не докурена, и из нее шел дым. Пальцы Нива потянулись к ней и сжали. У нее были тонкие пальцы. Хаси вдруг вспомнил, что с самого начала хотел спросить, почему руки у нее такие грубые, как у пожилой женщины.
— Можно задать вопрос? — сказал Хаси, тут же застеснялся и для храбрости одним глотком опрокинул стакан.
— У вас руки… — сказал он и тут же зашелся кашлем.
Как будто бы высыпали в горло горячий песок и переворачивают его в желудке лопатой. Нива ахнула, рассмеялась и похлопала его по спине. Когда кашель успокоился, Хаси почувствовал действие алкоголя. Окружавший их шум отошел на задний план и перестал его беспокоить, а Нива, казалось, сидит гораздо ближе к нему, чем прежде. Хаси заказал еще один коктейль. И тоже выпил его одним махом. На этот раз не кашлял. Нива захлопала в ладоши. Хаси почувствовал, как потяжелела его голова, и передумал спрашивать про руки.
Он взглянул на гладкие икры Нива. Изумительный изгиб утопал в черных лакированных туфлях. «Как красиво», — подумал Хаси. Затем его взгляд переместился на губы Нива, сжимающие сигарету. Слабый свет с потолка очерчивал контур ее лица. Официант принес чистую пепельницу. В этот момент Хаси заметил, что Нива спрятала руки под стол, чтобы официант их не увидел. Возможно, это была чистая случайность, но Хаси так не думал. Неожиданно он с грустью подумал о том, что нет в мире счастья, и ему захотелось плакать. Он терпел изо всех сил, пока эта мысль не уступила злости. Эта красивая женщина потратила на меня целый день., с каким уважением относились к ней и в салоне, и на съемочной площадке, и в магазине, она, не теряя достоинства, сумела выторговать скидку на мою одежду, она оберегала меня. А теперь она пьет виски, и у нее такие гладкие ноги, а когда смеется — такие нежные глаза, хотя взгляд и острый, и такие влажные и мягкие губы. И только оттого, что у нее старые руки, она несчастна. Не могу этого вынести. Но мне не под силу спасти этого человека, дрожащего от одиночества. Если бы я мог изменить ее руки, я бы сделал это за все то, что она совершила для меня. За то, чтобы стать волшебником, я бы все отдал. И эти шелковые рубашки, и кость Кадзуё, и свой голос. Хаси сам удивился, какая сильная ярость вскипела в нем. После этого всплеска эмоций Хаси впал в задумчивость.
Нива заметила, что с Хаси что-то неладно, и заставила его выпить воды. Хаси разлил стакан с водой, схватил Нива за руку и расплакался.
— Я ничего не могу для вас сделать, простите меня. Простите.
Хаси била дрожь, ему хотелось сорвать на ком-нибудь свою тоску. Убедившись, что никого подходящего рядом нет, он взглянул на продолжавшего тренькать пианиста. Хаси, сжимая руку Нива, повернулся к пианисту и осыпал его негромкой бранью.
— Оттого, что ты так фальшиво бацаешь такую красивую мелодию, руки этой женщины огрубели, а жизнь стала несчастной. Композитор жизнь свою отдал, чтобы эту мелодию написать. Чтобы никому грустно не было, чтобы боролись в одиночку, чтобы вспоминали о друзьях.
Хаси представил, как стреляет из сделанного Тацуо пистолета прямо в голову пианисту. Ему показалось, что это единственное, что он может сделать ради Нива. Вперед, я должен защитить мою прекрасную Нива! Хаси шагнул к пианисту. Нива попыталась его остановить. Так резко, что и сам не ожидал, Хаси отдернул руку от Нива, схватил бутылку виски и замахнулся на пианиста. Тот обернулся и с криком увернулся от удара. Хаси решительно опустил бутылку на клавиатуру, раздался страшный грохот. Сначала звук разбитого стекла и диссонанс пианино, затем звук жидкости, льющейся на пол. Хаси вырвало. На мгновение в баре воцарилась абсолютная тишина, после чего все зашумели. Хаси, увидев, что Нива и официант хотят поднять его, закричал так громко, что казалось, здание лопнет пополам:
— Не прикасайтесь ко мне!
И перестал двигаться. Посетители с недовольными лицами собирались уходить, официанты, извиняясь перед ними, вытирали пол, пианист шептал, что за идиот такой попался, Нива возвышалась над ним. Нива услышала первой. Потом прислушался пианист. Официанты перестали вытирать пол, посетители остановились на месте. Все замерли. Хаси пел.
Хаси, стоя на четвереньках и не открывая глаз, пел. Сначала он просто интонировал с закрытым ртом, и казалось, что поет птица, затем пение приобрело мелодию, которая раздавалась тихо, возле самого уха. Этой мелодии еще никому не приходилось слышать. Это была баллада «танцующей болезни», которую сочинил сам Хаси.
Нива почувствовала, что кожу ее покрывают мурашки. Хаси издавал такой звук, словно он доносится сквозь тонкую оболочку, сплетенную из шерсти животного. Этот звук не лился, он заполнял собой бар. Звук накатывался волнами и прилипал к коже. Словно бы проникал не через уши, а через поры и смешивался с кровью. Воздух остановился и постепенно стал густеть. Нива пыталась сопротивляться этому липкому, как повидло, воздуху бара, который заставлял ее о чем-то вспомнить. Она пыталась уничтожить эту картину, но звук упорно появлялся в голове. Картина не уходила из памяти, Нива казалось, что из нее наружу вытащили клубок нервов, связанных с одним воспоминанием. Как будто ее втягивают в кино, которое началось перед глазами. Картина вечернего города в сумерках. Лишь на самом краю неба осталась оранжевая полоска, а все остальное погружается в темную синь, сквозь которую мчится поезд. Нива тряхнула головой и огляделась по сторонам. Все остались неподвижны. Пианист прижал руки к лицу, его плечи содрогались.
— Это нужно остановить, — подумала Нива.
Она шагнула к Хаси и закрыла ему рот рукой. Хаси напугался, впился в руку Нива, стал кататься по полу, а потом проговорил: «Какой слабак!» — и потерял сознание.
ГЛАВА 13
Хаси не хотелось возвращаться в квартиру, которую снял для него господин Д. Он шел по мокрой дороге. Хмель проходил.
Нива было тридцать восемь лет. Из-за раковой опухоли ей удалили обе груди — только нижняя часть ее тела принадлежала женщине. Она стала первой женщиной Хаси. Он не переставал удивляться тому, что возбудился. Никогда прежде он не возбуждался при виде обнаженного женского тела. И вот это случилось — то ли потому, что у нее не было груди, то ли потому, что она своим твердым, горячим и острым языком лизала его задний проход, а может быть, потому, что он просто был пьян. Хаси шел по дороге и мечтал о том, чтобы пошел наконец дождь. Когда он был в квартире Нива, дождь начал было накрапывать, но тут же прекратился. В самом центре небосклона туча распалась на части, и ее обрывки на безумной скорости понеслись на восток. Хаси понял, что больше не упадет ни капли.
Когда они учились в школе средней ступени, стоило только на спортивной площадке появиться лужам, как занятия по физкультуре отменялись. В те дни, когда по расписанию была физкультура, он всегда ждал дождя. Особенно он ненавидел гимнастику на снарядах. Из всего класса один только Хаси не мог повиснуть на турнике вверх ногами. Но больше всего ему было стыдно перед Кику. Для того чтобы отменили занятия на турнике, Хаси совершал вычитанный в одной книге обряд заклинания дождя американских индейцев. Дохлую мышь нужно было подвесить под крышей дома. Хаси занялся поиском мышей в заброшенном шахтерском городе и поймал их столько, что набил целую клетку. Ему стало страшно, когда он подумал, что утопит этих мышей, произнесет заклинание, а дождь все равно не пойдет. Он ненавидел себя и никак не мог понять, что нужно сделать, чтобы избавиться от этого чувства. Но еще
