Мой любимый Sputnik

белизна волос женщины издалека смотрелись ярким контрастом. Я видел Мюу только с черными волосами, так что мне понадобилось какое-то время, чтобы в голове совпали два разных образа, но, без сомнения, это была она. Все так же красива и прекрасно ухожена. Как и прежде. При взгляде на белизну ее волос перехватывало дыхание. С этими белыми волосами Мюу казалась строгой, чуть ли не мифической богиней. Было ясно сразу: к этому человеку так просто не подступиться.

Эта Мюу не имела ничего общего с той женщиной, которой я махал на прощанье рукой в порту греческого острова. Всего полгода прошло, но, казалось, она изменилась совершенно. Наверное, все дело в цвете волос. Хотя нет, не только в этом.

“Пустая оболочка” — первое, что пришло мне в голову, как только я увидел Мюу. Она была похожа на совершенно пустую комнату, из которой разом ушли все, кто там был. Что-то очень важное — как тот роковой смерч, который обрушился на Сумирэ, или то, что заставило ходить ходуном мое сердце, когда я стоял на палубе отплывающего парома, — навсегда покинуло Мюу. А в том, что сохранилось, главным стало не “быть”, а “не быть”. Не тепло человеческой жизни, а покой воспоминаний. Я не мог избавиться от навязчивого ощущения, что пронзительная белизна этих волос напоминает мне цвет побелевших от времени человеческих костей. Я сделал вдох, но выдохнуть какое-то время не мог.

Ее “ягуар” то вырывался чуть вперед, то оказывался позади моего такси, но Мюу не замечала, что я рядом и пристально за ней наблюдаю. Я тоже никак не давал о себе знать и не звал ее. Что я мог ей сказать — непонятно, да и окна ее машины были плотно закрыты. Мюу сидела, положив обе руки на руль, абсолютно прямо, и сосредоточенно смотрела вдаль. Может, о чем-то серьезно думала. А может, слушала “Искусство фуги”. За все это время выражение ее лица не менялось — оставалось жестким, ледяным. Похоже, она даже не моргнула ни разу. В конце концов загорелся зеленый, ее темно-синий “ягуар” поехал прямо, в сторону Аояма, а мое такси осталось ждать поворота направо.

“Вот так мы и живем сейчас, каждый сам по себе, со своей жизнью”, — подумалось мне Неважно, какими бы глубокими и необратимыми ни были наши потери, как бы ни было дорого нам то, что у нас отобрали, вырвали прямо из рук, неважно, что и мы сами изменились настолько, что от нас, прежних, осталась одна лишь кожа, — мы можем и дальше, все так же без лишнего шума, тянуть эту лямку. Простирать руки и цепляться за время, отпущенное нам, а потом — снова оставаться ни с чем, следя за тем, как оно уходит в прошлое. Проделывать это снова и снова, как привычную, рутинную работу, достигая почти виртуозных результатов порой. Я чувствовал, что от этих мыслей у меня в душе расползается чудовищная пустота.

Конечно, она не искала меня, вернувшись в Японию, — просто не могла этого сделать. Никак не могла. Вместо этого выбрала молчание, ей хотелось запрятаться в какой-то безымянной глуши и там бережно хранить, лелеять свои дорогие воспоминания. Так я себе это представлял. Разве мог я винить ее за это? Нет. И конечно же, никакой ненависти к Мюу я не чувствовал.

Вдруг в тот момент у меня перед глазами возникла бронзовая статуя отца Мюу в маленьком горном поселке на севере Кореи. Я представил себе небольшую площадь, ряд низеньких домов и памятник, покрытый слоем дорожной пыли. Там всегда дует сильный ветер, скручивая стволы деревьев самым невероятным образом. Не знаю, почему, но этот бронзовый памятник и Мюу, положившая руки на руль “ягуара”, слились в моей душе в один образ.

Я подумал: может, все на свете с самого начала где-то тихонько потерялось и находится очень далеко. По крайней мере, есть одно такое тихое, спокойное место, куда все должно пропадать, соединяясь там воедино, наслаиваясь друг на друга, образуя некую фигуру. А мы всю жизнь только и делаем, что отыскиваем то одну, то другую потерю — словно вытягиваем их на свет божий за тонкие нити, к которым они привязаны. Я закрыл глаза и попытался вспомнить: сколько же там, в этой общей куче потерь, может быть моего — всего прекрасного, что навсегда ушло из моей жизни. Как бы это удержать, зажать в своих ладонях и не отпускать… Если бы я только мог — хотя бы еще на мгновенье.

Я вижу сны. Иногда мне кажется, что это — единственное правильное занятие на свете. “Видеть сны, жить в мире снов”, как писала Сумирэ. Правда, это не длится долго. В какой-то момент приходит пробуждение и возвращает меня обратно.

Я просыпаюсь в три часа ночи, включаю свет, сажусь в кровати и смотрю на телефон у подушки. Представляю себе Сумирэ в будке: вот она закуривает сигарету и нажимает на кнопки аппарата — набирает мой номер. Волосы всклокочены, мужской пиджак в елочку слишком велик, носки надеты не на ту ногу. Она хмурится, иногда закашливается от дыма. Ей не сразу удается справиться с номером и набрать его правильно до последней цифры. Но у нее в голове засело такое, что — кровь из носу — нужно непременно обсудить со мной. И мы будем болтать долго-долго, но так и не переговорим обо всем до самого утра. Например, о различии между “символом” и “знаком”. У телефона такой вид, будто он вот-вот зазвонит. Но он не звонит. Я лежу и, не отрываясь, бесконечно долго смотрю на молчащий аппарат.

Но однажды раздается звонок. Телефон действительно принимается звонить прямо у меня на глазах, сотрясая воздух реального мира. Я тут же хватаю трубку.

— Алло.

— Ну что, я вернулась, — говорит Сумирэ. Очень спокойно. Совершенно реально. — Ужас, что было, но я — непонятно. как — все же вернулась. Очень смахивает на гомеровскую “Одиссею”, только сильно адаптированное издание — где-то на пятьдесят печатных знаков, не больше.

— Это хорошо, — произношу я. Мне все еще не верится. Я слышу ее голос. Это происходит на самом деле.

— Это хорошо? — повторяет за мной Сумирэ. Почти уверен — она хмурится. — Ты чего? Я с огромным трудом, можно сказать, кровью и потом вернулась, натерпелась всего через край и прошла через такое, что мало не покажется. Если начать рассказывать все по порядку, никакого времени не хватит, и вот я здесь — а тебе даже нечего мне сказать? Сейчас разревусь. Если то, что я вернулась, — не “хорошо”, то куда, интересно, прикажешь мне деваться? “Это хо-ро-шо”! Не верю своим ушам. Улет! Как это греет душу, какая дивная, остроумная реплика — как раз для твоих учеников, когда они. наконец, научатся считать журавлей с черепахами<“Счет журавлей и черепах” (яп. “цурукамэдзан”) — название особого способа счета, дается задача с двумя неизвестными, в которой нужно определить, к примеру, сколько было журавлей и черепах отдельно, если известно, что всего их было 7, а общее количество ног у них — 22. >!

— Ты сейчас где?

— Где я сейчас? А как ты думаешь? В старой, классической, до боли родной телефонной будке. В паршивой четырехугольной телефонной будке, обклеенной рекламой всяких финансовых мошенников и номерами “телефонных клубов” <“Телефонный клуб” (яп. — “тэрэфуон курабу”, от англ. “telephone club”) — служба личного платного общения по телефону >. В небе висит месяц, какой-то он заплесневелый, на полу — гора бычков. И вокруг, сколько ни крути башкой по сторонам, — абсолютно ничего, что радовало бы душу. Вполне легкозаменяемая, совершенно “знаковая” телефонная будка. Вот только где это? Пока не очень понимаю. Все вокруг слишком “знаково”, плюс ты же знаешь мой топографический кретинизм. Никогда ничего толком объяснить не могу. У меня с таксистами все время проблемы, вечно они спрашивают: “Сама-то знаешь, куда тебе надо?” Наверно, я не очень далеко от тебя. Думаю, где-то совсем рядом.

— Я сейчас за тобой приду.

— О, это здорово. Я узнаю поточнее, где это, и перезвоню. В любом случае у меня монеты кончаются. Ты подожди, ладно?

— Я ужасно хотел тебя видеть, — говорю я.

— Я тоже. Очень хорошо это поняла, как только перестала тебя видеть. Стало вдруг так ясно, как если бы передо мной выстроился парад планет. Ты мне очень нужен. Ты — это я, а я — это ты… Знаешь, я, кажется, все-таки перерезала чье-то горло — вот только где, не помню. Заточив кухонный нож, с каменным сердцем. Как это делали в Китае, когда строили ворота, — символически. Понимаешь, о чем я?

— Думаю, что да.

— Приходи сюда за мной.

Внезапно связь обрывается. Я еще долго сижу, уставясь на трубку в руке. Словно сама по себе эта телефонная трубка несет какое-то важное послание. Словно в ее форме и цвете заключен особый смысл.