уметь общаться с людьми. Я на своем опыте убедился в том, что человеку нельзя жить совсем одному. Банальная истина, не спорю.
В результате мне удалось пусть несколько кривовато, но все-таки социализоваться. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что за десять лет жизни — с двадцати до тридцати — мой взгляд на жизнь здорово изменился. Изменился и я сам — повзрослел, не в смысле возраста, что понятно, а скорее как личность. Я набил немало шишек, пока приобретал опыт и обучался искусству держаться на плаву. Но если бы со мной не случилось этого непростого десятилетия, боюсь, я не стал бы писателем — даже если бы захотел, все равно бы не смог.
Впрочем, люди хоть и меняются, но не так уж разительно. По крайней мере, моя любовь к уединению никуда не делась. Именно поэтому мне совершенно необходимы эти час-полтора ежедневного бега: я могу помолчать и побыть наедине с самим собой — то есть соблюсти одно из важнейших правил психической гигиены. Когда бежишь, можно ни с кем не разговаривать и никого не слушать. Единственная обязанность — смотреть по сторонам на движущийся пейзаж. Эти полтора часа — самая важная часть моего дня.
Меня часто спрашивают, о чем я думаю во время бега. Обычно этот вопрос задают люди, которые сами никогда не бегали на большие расстояния, и он неизменно повергает меня в глубокие раздумья. И правда, о чем же я думаю, пока бегу? Честно говоря, я толком не помню о чем. И вспомнить не получается.
Точно могу сказать только одно: в холодные дни я нет-нет да и подумаю о холоде. А в жаркие — нет- нет да и подумаю о жаре. Если мне грустно, могу поразмышлять о грусти, а если радостно — то о радости. Как я уже писал, иногда, без всякой на то причины, я вдруг вспоминаю какой-нибудь эпизод из прошлого. Бывает (хотя это действительно случается крайне редко), что мне приходит в голову какая-нибудь мысль, которую потом можно использовать в романе. А так я ни о чем конкретном не думаю, бегу себе и бегу.
В принципе, когда я бегу, вокруг меня образуется некая пустота. Можно сказать, что я и бегаю-то для того, чтобы оказаться в этой самой пустоте. Хотя она все равно негерметична — в ней витают кой-какие мысли вроде вот этой, и я время от времени на них натыкаюсь. Что, в общем-то, естественно. Человеческая душа не терпит пустоты. Мы для этого недостаточно сильны, недостаточно последовательны. Впрочем, я подозреваю, что мысли (мыслеобразы), посещающие меня во время бега, по сути всего лишь порождения этой самой пустоты — полые по своей природе, не нагруженные особым содержанием.
Их можно сравнить с облаками, плывущими по небу и то и дело меняющими свою форму. А небо всегда одно и то же. Облака — лишь мимолетные гости. Они пролетают мимо и исчезают. И остается только небо. Оно существует, но в то же время не существует. Оно обладает субстанцией, но в то же время и лишено ее. И нам остается лишь, не дрогнув, принять как должное факт существования этой непостижимой необъятности.
Сейчас мне сильно за пятьдесят. В молодости я даже представить себе не мог, что когда-нибудь наступит XXI век и что мне — я не шучу — стукнет пятьдесят. Я, конечно, понимал, что если ничего ужасного не произойдет, то теоретически и первое, и второе вполне вероятно, но попроси меня кто-нибудь вообразить, каким я буду в пятьдесят лет, мне это было бы сделать не проще, чем вообразить загробный мир.
Молодой Мик Джаггер однажды заявил, что скорее умрет, чем согласится все так же исполнять свой хит «Satisfaction» в сорок пять лет. Теперь ему шестьдесят с лишним, и ничего — исполняет. Может, кому-то это и кажется смешным, но не мне. Когда Мик Джаггер был молод, он просто не мог представить себя самого в сорок пять. И я был в молодости точно таким же. Разве я вправе смеяться над Миком Джаггером? Разумеется, нет. Просто так получилось, что в молодости я не был рок-звездой, поэтому никто уже не помнит, что за чушь я тогда порол, и не станет мне ее припоминать. Вот и вся разница.
А теперь — вот он я, живу в этом невообразимом мире. Это просто уму непостижимо. Я даже не могу сказать, повезло мне или нет. Наверное, это неважно. Для меня, как, в общем-то, и для всех остальных, жизнь — это первый и единственный опыт старения, и, следовательно, все, что я чувствую в связи с этим, я чувствую впервые. Если бы нечто подобное со мной уже было, я бы мог лучше и правильнее понять, что, собственно, происходит. Но, повторюсь, и я сам, и этот мир — для меня впервые. Так что понять все это совсем непросто. На данном этапе правильней всего воздержаться от однозначных суждений о той или иной стороне этого процесса, отложить их на потом и просто жить, принимая все таким, какое оно есть, не раскладывая на составляющие. Точно так же, как мы безоговорочно принимаем небо, облака и реку. Сдается мне, что этот, как ни крути, диковинный мир все-таки чего-то да стоит.
Как я уже писал, я не люблю соревнований — ни в повседневной жизни, ни в профессиональной сфере. Это не моя стихия. Извините за банальность, но в мире очень много людей, и все они разные. Каждый из нас ориентируется на свои собственные ценности, и я не исключение. Несовпадение ориентиров может привести к разногласиям, которые, в свою очередь, могут явиться причиной тотального взаимонепонимания. В результате имеем несправедливую критику. Стоит ли говорить, что когда тебя не понимают да еще и несправедливо критикуют — ничего приятного в этом нет. Более того, это может очень сильно задеть и даже ранить.
Чем старше я становился, тем больше убеждался, что такого рода горький жизненный опыт нам необходим. Ведь если вдуматься, только благодаря этим различиям каждый из нас формируется как личность и может сохранить свою независимость. Взять, к примеру, меня, человека пишущего. Благодаря способности замечать в пейзаже то, чего не замечают другие, ощущать происходящее иначе, чем они, и описывать все это своими словами, я пишу так, как могу писать только я. А потом происходит что-то необъяснимое: то, что я написал, вдруг начинает читать, прямо скажем, немаленькое количество людей. Значит, то, что я — это именно я, а не кто-то другой, для меня чрезвычайно важно. Это мой капитал. Душевная боль — вот та цена, которую мы платим за свою независимость.
Это принципиальная позиция, и я действовал и действую соответственно. Какая-то часть меня невольно жаждет одиночества. Да и вообще, для людей моей профессии (хотя, конечно, и тут все бывает очень по-разному) одиночество — это неизбежность. Однако это чувство полной изолированности, как выплеснувшаяся из бутылки кислота, может разъесть ваше сердце, растворить его до полного исчезновения. Словно обоюдоострый меч, одиночество защищает вас, но в то же время незаметно ранит изнутри. Я чувствую эту опасность — прежде всего благодаря своему жизненному опыту — и должен изжить ее через постоянное движение. Иногда для того, чтобы умерить вредное воздействие внутреннего одиночества, приходится перешагивать через себя в попытке увидеть более широкий жизненный контекст, но это происходит не сознательно, а инстинктивно.
Постараюсь объяснить конкретней.
Если меня несправедливо (по крайней мере, с моей точки зрения) критикуют или если кто-то, кто должен был меня понять, почему-то меня не понял, тогда я бегаю немного дольше, чем обычно. То есть благодаря добавочному бегу я как бы избавляюсь от добавочного недовольства. К тому же бег помогает мне понять, насколько все-таки я слабое и ограниченное существо. Я воспринимаю это на самом низшем, физиологическом уровне. А еще, чем больше я бегаю, тем я становлюсь выносливее. Если я злюсь, я направляю эту злость против себя. Если я в чем-то раскаиваюсь, я использую эту возможность, чтобы стать лучше. Я всегда старался жить именно так. Я незаметно впитываю в себя все, что в состоянии впитать, а потом, стараясь изменить до неузнаваемости, ввожу это в сюжет повести или романа.
Думаю, что большинству людей моя персона несимпатична. Пожалуй, на многих — и вероятно, даже на очень многих — я произвожу сильное впечатление, но нравлюсь я очень мало кому. Да и кому понравится (или будет симпатичен) бескомпромиссный тип, который, как только у него появляются проблемы, прячется в шкаф? И вообще, возможно ли такое, чтобы профессиональный писатель нравился окружающим как человек?
Отвечаю не задумываясь: откуда мне знать? Допускаю, что где-нибудь в мире и возможно. Трудно сказать наверняка. Во всяком случае (все-таки я пишу уже много лет), я что-то не могу представить, чтобы кто-нибудь испытывал ко мне обычную симпатию. Ситуация, в которой меня кто-то не любит, презирает или даже ненавидит, кажется мне гораздо более вероятной. Только не подумайте, что при этом я буду чувствовать себя хорошо. С чего бы это мне радоваться, если кто-то меня ненавидит?
Впрочем, это уже совсем другая история. Давайте вернемся к разговору о беге. Так вот, я снова начал бегать. Сначала бегал «добросовестно», а теперь бегаю «серьезно». В чем здесь смысл конкретно для меня, в мои пятьдесят с гаком, я еще и сам до конца не разобрался. Но смысл определенно есть. Может, не такой
