нервы.
— Сколько же идти до этих пещер?
— До входа в Пещеры — минут двадцать пять или тридцать. А там до укрытия еще час-полтора. В самих Пещерах жаббервогов можно уже не бояться. Но пока не добрался до входа — прямо беда. Если замешкаться по дороге, батареек не хватит, и излучатель отключится.
— А что если он отключится на полпути?
— Тут уже как повезет, — ответила она. — Тогда придется бежать со всех ног, отбиваясь лучами фонариков. Жаббервоги не выносят, когда на них светят в упор. Но если дать им хоть малейшую передышку, сразу вцепятся — и привет.
— Очень весело, — мрачно произнес я. — Батарейки зарядились?
Она проверила датчик и посмотрела на часы.
— Через пять минут.
— Нужно спешить, — сказал я. — Если я хоть что-нибудь понимаю, жаббервоги уже сообщили кракерам, что мы здесь. Значит, скоро эти ребята и сюда доберутся.
Она сняла дождевик, сапоги, нацепила мою куртку американских ВВС и натянула кроссовки.
— Ты бы тоже переоделся, — посоветовала она. — Теперь придется идти налегке. Иначе в жизни отсюда не выберемся.
Я стянул плащ, надел поверх свитера нейлоновую ветровку и задернул молнию до подбородка, переобулся в кеды и закинул на плечи рюкзак. Часы показывали полпервого ночи.
Она прошла в дальнюю комнату, открыла шкаф, побросала все плечики на пол и повернула стальную трубу, на которой они висели. Через несколько секунд послышался звук, похожий на жужжанье бормашины, и в задней стенке шкафа распахнулась квадратная дыра сантиметров семьдесят шириной. В дыре я увидел безнадежную мглу, из которой не возвращаются. Холодный, заплесневелый воздух наполнил комнату.
— Ну как, здорово придумано? — похвасталась она, обернувшись, но не отрывая рук от трубы.
— Да уж, — согласился я. Никому бы и в голову не взбрело искать здесь потайной ход. — Просто не дед, а какой-то архитектурный маньяк.
— И вовсе даже не маньяк, — возразила толстушка. — Маньяк — это человек, который все время глядит в одну сторону и бьет в одну точку, так? А дед не такой. Он в самых разных вещах понимает гораздо больше обычных людей. Второго такого больше на свете не найти. Все эти гении, раздутые в журналах и по телевизору, по сравнению с ним — ограниченные пустышки. Настоящий гений — человек, живущий в том мире, который он сам придумал и построил.
— Все это замечательно. Но как насчет окружающих? Когда люди поймут, что он гений, они сразу захотят проломить, как стену, эту его самодостаточность, и как-нибудь его использовать. Потому и творятся всякие гадости — вроде той, в которую мы влипли. Будь ты абсолютный гений или абсолютный дурак, тебе никогда не удастся жить обособленно в своем абсолютном мире. Как ты для этого под землю ни прячься и на какую стену ни залезай. Кто-нибудь обязательно заявится в твою жизнь и перевернет ее вверх дном. И твой дед — не исключение. Из-за него мне уже вспороли живот, а через денек-другой придет конец света.
— Как только мы найдем деда, он все проблемы решит! — Она потянулась рядом со мной всем телом. И легонько поцеловала меня в мочку уха. От ее поцелуя по телу разлилось тепло, а рана даже как будто перестала болеть. Вот уж не знал, что у моих мочек такая интересная особенность. Впрочем, меня уже слишком давно не целовали семнадцатилетние девушки. Последний раз — когда мне было двадцать.
— Если каждый будет верить, что все кончится хорошо, в мире нечего будет бояться, — сказала она.
— С возрастом верить становится все трудней, — ответил я. — Примерно как жевать стертыми зубами. Мои зубы не стали циничнее или малодушнее. Они просто стерлись.
— Страшно?
— Страшно, — ответил я. И, нагнувшись, еще раз заглянул в дыру. — Я клаустрофоб. И к тому же с детства боюсь темноты.
— Но обратно уже не вернуться. Остается только идти вперед, это ты понимаешь?
— Умом-то понимаю... — ответил я. Постепенно мне стало казаться, что тело становится каким-то чужим. Такое ощущение я испытывал в школе, когда играл в баскетбол. Мяч движется слишком быстро, я бросаюсь за ним, но сознание не поспевает.
Еще несколько секунд она смотрела на датчик излучателя и наконец сказала:
— Пойдем! — Батареи зарядились.
Как и прежде, она пошла первой, я за ней. Когда мы залезли в нору, она обернулась, повернула какую- то рукоятку сбоку от отверстия, и дверь начала закрываться. Чем плотнее закрывалась дверь, тем у́же становился серый прямоугольник на земле перед нами. Вскоре он превратился в узенькую полоску и исчез. Зловещая тьма — еще злее, чем в прошлый раз, — окутала меня с головы до ног. Фонарик не справлялся с такой темнотищей, фактически освещая лишь себя самого.
— Что-то я не пойму, — сказал я. — Какого черта твой дед выбрал именно ту дорогу, которая ведет прямиком в гнездо жаббервогов?
— Потому что она самая безопасная, — ответила она, посветив на меня. — Там, в Пещерах, находится Святыня жаббервогов, к которой им приближаться нельзя.
— В каком смысле? Из религиозных соображений?
— Я думаю, да. Сама не видела, но дед рассказывал. Если поклонение идолам считать религией, то это — религия. Они поклоняются Рыбе. Огромной безглазой Рыбе. — Она посвятила фонариком по сторонам. — Ладно, пойдем скорее. Времени совсем мало.
Нора оказалась тесной и низкой, пробираться по ней можно было лишь согнувшись пополам. Сталактитов почти не встречалось, но иногда мы все-таки стукались обо что-то головой. Однако ни о самой боли, ни о ее причинах времени раздумывать не было. Спохватившись, я рванул за своей спутницей, стараясь не отставать и удерживая ее фигуру в луче фонарика. Несмотря на полноту, двигалась она легко, шла быстро и неплохо рассчитывала свои силы. Меня никогда не считали слабаком, но от бега в скрюченном положении рана заныла так, что я чуть не взвыл. Как будто напоролся животом на сталагмит. Рубашка взмокла от пота и облепила продрогшую спину. Но перед опасностью потерять толстушку из виду и остаться одному в темноте даже боль и холод казались чуть ли не благодатью.
Чем дальше мы шли, тем сильнее казалось, будто я не принадлежу самому себе. Видимо, из-за того, что не мог разглядеть сам себя. Я поднес ладонь к глазам близко-близко, но не увидел ничего.
Странное это состояние — не видеть себя. Чем дольше я в нем, тем сильнее кажется, что тело — лишь одна из гипотез о том, что такое я. Да, голова раскалывается после ударов о потолок, и боль в животе не стихает. Да, я чувствую под ногами землю. Но это всего лишь категории боли и осязания. Еще пара тезисов в гипотезу о моем теле. Но ведь запросто может быть и так, что тело давно исчезло, а идеи остались и работают дальше! Словно человек с ампутированной ногой продолжает чувствовать, как чешутся на ней пальцы...
Я попробовал было светить заодно и по стенам вокруг, а иногда и по самому себе — просто чтобы убедиться, что еще существую. Но, опасаясь потерять из виду толстушку, тут же прекратил эти эксперименты. «Все в порядке. Тело на месте», — твердо сказал я себе. Хотя бы потому, что если бы мое тело исчезло, а душа — или что там еще — осталась жить, мне сейчас было бы легче. Ведь если наша душа и в самом деле мучается от раны в животе, язвы желудка или геморроя — где тогда искать спасения, и зачем нам душа, которая неотделима от тела?
Размышляя над этим, я, словно пес, спешил трусцой за этой травянисто-лиловой курткой американских летунов, за торчавшей из-под нее розовой юбкой в обтяжку и розовыми кроссовками «Найки». в луче фонаря мерцали Золотые сережки . Словно рядом с ее ушами плыли два больших светлячка.
Она пробиралась вперед, не оборачиваясь и не разговаривая, словно я уже для нее не существовал. Ловко ощупывала лучом фонарика все трещины и боковые ходы. И только добравшись до развилки, остановилась, достала из кармана карту, посветила фонариком и сверила маршрут. Тут я догнал ее.
— Все в порядке? Мы верно идем? — спросил я.
— Да. Пока верно. Все совпадает, — убежденно произнесла она.
— Откуда ты знаешь?
