естественный маленький бассейн, а затем бежала дальше и скрывалась среди остроконечных скалистых гребней.
«Так ручей превращается в подземную речку», – пояснил однажды дядя Франческо, побывав с Леонардо в этих местах. Но напрасно доказывал он тогда племяннику, что невозможно отыскать спрятавшийся в скалах ручей – по настойчивой, упрямой просьбе Леонардо они до тех пор рассчитывали, гадали, до тех пор не прекращали поисков, пока на противоположной стороне горы не набрели на место, где вода снова пробилась наружу.
«А если это не тот же самый ручей?» – покачал головой дядя Франческо.
Леонардо после долгих раздумий сделал из листьев кораблики, целый флот корабликов, и из бассейна пустил их в плавание. И вот несколько из этих корабликов все же вынырнули с другой стороны горы.
«Горазд же ты у меня на выдумку, малыш», – улыбнулся дядя Франческо, гордясь племянником.
Ручей, водоем, скалы – все было прежнее, даже крест, который они высекли с Никколо в скале над местом, откуда бил ключ. И все же знакомый уголок природы словно таил в себе нечто необычное.
Спрыгнув с лошади, Леонардо заметил, что вольные, своенравно стремящиеся ввысь травы теперь примяты. Неподалеку от ключа, у подножия остроконечных скал он обнаружил ворох обгоревших сучьев. Нынешней ночью здесь кто-то разводил костер.
Он оглянулся. Конечно же, поблизости никого нет. Даже если кто-то заблудился и переночевал тут, то, наверное, и он далеко уже отсюда.
Нагнувшись к бассейну, Неттуно, фыркая, глотал студеную воду. Пил и Леонардо, ловко сложив ладони лодочкой. Потом он уселся на траве и достал из кармана булку, купленную ему Андреа Чести на луккском рынке, и две пригоршни сладких винных ягод.
– Не угостишь ли и меня? – спросил совсем рядом звонкий голос.
Леонардо удивленно вскинул голову. Около него стояла молодая девушка, нет, скорее, женщина, потому что на руках она держала младенца. Ее смуглые руки и острое плечо были обнажены. Черные глаза женщины горели огнем, но лицо казалось смиренным, в углах губ играла милая, детская улыбка.
Эта улыбка, улыбка молодой цыганки, задела Леонардо за живое. Она напомнила ему умершую женщину, которую он привык называть матерью. Лишь после смерти синьоры Альбиеры он узнал, что жена сэра Пьеро в действительности была ему мачехой. Дядя Франческо, не зная, чем облегчить горе мальчика, раскрыл ему истину. Он хотел утешить племянника. Вот так утешение! Каждый раз, когда Леонардо вспоминает о тяжкой утрате, сердце у него сжимается. Тогда же вечером дядя Франческо рассказал ему, что синьора Альбиера, которую Леонардо считал своей матерью, растила его только с годовалого возраста и что у него, сына нотариуса сэра Пьеро, мать простая крестьянка Катарина. Леонардо убежал тогда из дома на хутор, где жила семья его матери» семья Аккатабригги. На кухне небольшого домика он увидел высокую светловолосую женщину, с бледным, преждевременно увядшим лицом.
«Мама!» – проговорил он, смущенно разглядывая чумазых малышей, как вспугнутые цыплята окруживших мать при появлении нежданного посетителя.
«Нардо! – еле слышно произнесла женщина, и глаза ее блеснули радостью. Она протянула руки к своему старшему красавцу-сыну, которого она могла видеть лишь издали. Но руки ее тотчас бессильно опустились. – Нельзя», – пробормотала она, и губы ее скривила горестная улыбка.
«А, синьор пожаловал?» – Аккатабригга, пошатываясь, с угрюмым лицом вошел в кухню. Напрасны были слова, беспомощный лепет Катарины. Ожесточенный, седеющий крестьянин одно твердил морщинистыми губами:
«У нас с сэром Антонио был уговор. Мы этого, – он указал на Леонардо, – не знаем, и знать не хотим. Пускай убирается восвояси».
Катарина покорно кивнула и так стояла с опущенной головой.
После такого позора возмущенный Леонардо ушел с хутора. Несколько раз после этого случая он пробирался к матери, но запуганная Катарина поспешно отсылала его прочь. Даже ни разу не поцеловала. Нет, не могла быть эта женщина его матерью. Это просто обман, какое-то недоразумение. Он представлял себе синьору Альбиеру, любящую и нежную, вспоминал едва касавшуюся ее губ не то грустную, не то радостную улыбку.
И та же прекрасная, настолько знакомая улыбка теперь заиграла на лице этой цыганки. Она протягивала к нему руку.
Леонардо поднялся и положил на ладонь женщины несколько винных ягод. Но цыганка затрясла головой:
– Не! Хлеба!
Произношение выдавало в ней чужестранку. Леонардо рассмешил акцент женщины. Забавной показалась и та простота, с которой она просила. Он, смеясь, разломил булку. Упавшую при этом крошку женщина подобрала и быстро сунула в рот ребенку. (Сама она была, видно, очень голодна, ее белые зубы жадно впились в краюху.)
Но вот цыганка подмигнула – это озорство уж отнюдь не было свойственно матери – Альбиере! – и пристроилась.
– Чипрано, нет! Нет! – жалобно выкрикивала женщина. Но цыган не обращал на нее внимания. Он словно прирос к спине лошади. Высоко подняв левую руку с остатком хлеба, женщина продолжала просить: – Чипрано, нет! Чипрано, не надо!
Но цыган самодовольно хохотал, объезжая пегую.
– Неттуно! – закричал Леонардо и бросился за лошадью, – Неттуно, скинь его!
Пегая насторожилась, задвигала ушами и, оглянувшись назад, посмотрела на бегущего к ней хозяина.
– Неттуно, сбрось его! Сбрось! – повторял Леонардо, и вдруг лошадь вздыбилась.
Началась борьба между ней и седоком и между грабителем и жертвой. Цыган пустил в ход колени, пятки, кулаки, всю свою силу, юный путник – только голос. И последний победил. Победил и Неттуно,
