Шираз, Иезд и Браферуш) и летом 1472 года приходит в стан Узун-Хасана на южном берегу Каспийского моря.
Что ж дальше? Идти через Астрахань Никитин боялся: слишком хорошо помнил вероломных грабителей-татар.
Как ни прикидывай и ни размышляй, но безопасных путей в окружавшем Афанасия мире не было. И все же, взвесив все, он решил направиться к Черному морю в Трапезунд.
Но в Трапезунде в нем заподозрили… вражеского лазутчика Узун-Хасана. Сначала за ним просто следили, а потом устроили обыск, ища в его пожитках каких-то «грамот». Ничего подозрительного, конечно, не нашли, но чиновники во всех странах одинаковы…
«Все, что мелочь добренькая, ини выграбили все», — записал Афанасий и тяжело вздохнул, подперев щеку ладонью. Особенно жалко было сердоликового ожерелья для любимой дочки.
Сразу после этого досадного случая Афанасий поспешил уговориться о переезде через Черное море и, заплатив за проезд золотой, взошел на корабль. Вышли в море, но встречный ветер погнал корабль обратно к Трапезунду. Пятнадцать дней стояли в гавани к западу от Трапезунда и еще два раза безуспешно пытались продолжить путь. Страдая от морской болезни и усилившейся лихорадки, Афанасий плакал и молился. В горячечном бреду ему казалось, что какой-то злой рок не пускает его на родину.
Наконец, на третий раз корабль вышел-таки в море, пересек его и с большим трудом доплыл до греческой колонии Балаклавы.
На этом записки Афанасия Никитина практически заканчиваются. Он лишь упоминает еще о своем прибытии в Каффу и заканчивает записки молитвой к единому Богу на смеси русского и восточных языков. Можно предположить, что Афанасий дождался в Крыму весны, и в марте вместе с ежегодным русским купеческим караваном отправился на Русь. Путь через Дикое поле был опасен, и, судя по всему, купцы шли из Каффы более безопасным путем, через Литву (в Москву купцы с записками приехали именно из Литвы).
Трапезунд (современный Трабзон — город-порт на берегу Черного моря (современная Турция), столица Трапезундской империи (1204–1461). Основана внуками византийского императора Андроника I.
Пекарь, осмотрев Афанасия, негромко, но твердо сказал: — Если завтра возьмете его в дорогу, помрет еще до захода солнца.
— Верно ли говоришь? Нет ли ещё какого средства? — Степан Васильев сжал могучей рукой отвороты потертого халата и почти поднял в воздух невысокого смуглого человечка с горбатым арабским носом.
— Горячка у него и общее телесное истощение. А средств никаких, кроме моего питья, нету. Выживет — на то воля Аллаха.
— Христиане мы, — пробурчал мрачный, как ворон, Григорий, стоящий в стороне.
— Все мы в воле Бога, каким именем ни назови Его, — равнодушно промолвил лекарь. — И больной ваш, между прочим, в бреду на разных языках Бога призывал… И разными именами…
— Жизнь у него была нелегкая, вот и позабыл молитвы-то, — оправдывая товарища, пробасил Степан, потом добавил растерянно: — Чего ж нам делать-то теперь? Ведь совсем немного до его родной Твери осталось…
— Оставьте его здесь. Заплатите хозяевам, чтоб уход был, — предложил араб.
В горницу, вбежал слуга:
— Степан Василич! Там Афанасий Никитич очнулся, тебя зовет!
— Иду, иду уж! — Степан шагнул за порог.
В комнате, где лежал Афанасий, царили сумерки. Больной не выносил яркого света, и все окна позакрывали ставнями. Одинокая свеча горела у изголовья, да маленький огонек лампады мерцал возле иконы. Даже во тьме видно было, как страшно он исхудал, как ввалились виски и черными кругами обметало глазницы. Степан со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
— Ну, Афанасий, — бодро сказал сурожанин. — На поправку дело пойдет. Родная земля кого хочешь излечит!
— Степан, — едва слышно прошептал Афанасий. — Я, видно, скоро помру…
— Ну, что ты говоришь! — возмущенно перебил Степан, пряча глаза. — Вот лекарь говорит, надо тебе здесь полежать… Ехать нельзя. Хуже будет. А тут — бабы присмотрят. Что скажешь?
— Пусть, — Афанасий чуть пошевелил исхудавшей рукой. — Сделайте, как он велит. Пока я в памяти, слушай… — Степан присел у лавки на корточки, положил большие ладони на сенник, укрытый чистой холстиной. — Ты, Степан Васильев, честный купец, я тебе верю, как себе, поэтому прошу… Возьми мою котомку. Там алмазы индийские и другое… Никому не говори, снеси на Тверь. Долг у меня на родине… И жена Анфиса с ребятишками. Ты жену найди, спроси, кому сколько должен, она тебе запись покажет. Дом мой на посаде был, восточный конец, Купеческая улица. Долги раздай… Дочка Олюшка, невеста уже. Ей— украшения из котомки… Сделаешь, Степан? Христом Богом тебя молю… Самому-то мне уж не увидать родной сторонушки… — одинокая слеза скатилась по впалой щеке Афанасия и затерялась в пегой бороде.
Степан протянул руку и осторожно провел корявой ладонью по взмокшим волосам друга. — Все сделаю, Афанасий, не сумневайся. Да ты и сам в Тверь придешь, как поправишься. Женку обнимешь, детушек…
— Нет, ты обещай!
— Честью купеческой клянусь, добрым именем своим!
— Спасибо тебе, Степан, пока жив, буду за тебя Бога молить. А сейчас Гридку позови…
Гридка Жук, против обыкновения, был молчалив, лишь накрыл руку Афанасия своей.
— Помираю я, Гридка, — прошептал Афанасий. Григорий не стал ни в чем разубеждать, лишь сурово покачал головой, словно соглашаясь.
— Что сделать? — спросил он. — Послать в деревню за батюшкой? Есть тут один. Пусть исповедует тебя, соборует, причастит… Хочешь?
— Хочу, но… после… Выслушай меня, Гридка.
— Слушаю, Афанасий.
— Написал я о своем хожении за три моря…
— Знаю, — кивнул Жук.
— Там описал все. И земли индийские, и людей тамошних, и свои пути, и свои терзания…
— Понимаю, Афанасий. Душу свою ты вложил в этот труд.
— Истинно! — Афанасий слабо улыбнулся и даже чуть-чуть привстал на ложе. — Истинно понимаешь! Грех так говорить, но то исповедь моя… Помру, пропадет все…
— Что лучше сделать? Как ты мыслишь?
— Мысли путаются… Что бы ты посоветовал, Гридка? Ты — муж грамотный, смысленый…
— Я бы на Москву, ко князю Ивану твои записки снес. Ты — тверитянин, но ведь князь Иван-то земли русские собирает. Ему и честь. Отдал бы записки в приказ, там не пропадут. Кому надо, те завсегда прочтут.
