сказала:
— Не может быть!
И все замолчали. А я опять начала слушать.
— Я, конечно, понимаю все, — осторожно сказала Нина Сергеевна. — Но проверить все же не мешает. Вы ведь сами сказали, что она совершенно никак не объяснила свой поступок.
— Может быть, ей просто не хочется врать? — предположила мама.
— Видите ли… — все тем же осторожным тоном начала Нина Сергеевна, но бабушка прервала ее и даже сопроводила свои слова каким-то звуком — наверное, хлопнула ладонью по столу:
— Ладно, хватит воду в ступе толочь. Сейчас я позвоню Раисе и договорюсь с ней на завтра… А вас я попрошу, чтобы в школе поменьше знали обо всем… В любом случае… Вы понимаете?
— Да, да, конечно, понимаю… — закивала Нина Сергеевна.
Я словно наяву видела эти ее быстрые кивки. Она так кивает, когда разговаривает с директором школы и еще когда на урок приходит методист. Вообще-то я ее понимаю: бабушка, если разойдется, любого методиста за пояс заткнет… Утром, когда я вышла в кухню, мама и бабушка, уже одетые, молча сидели за столом.
— Ты сегодня в школу не пойдешь, — сказала бабушка тоном, не допускающим возражений. — Я договорилась с Ниной Сергеевной. Сейчас ты пойдешь со мной. К Раисе Львовне, моей близкой подруге.
— Зачем? — спросила я, хотя мне было все равно.
— Она врач, — коротко ответила бабушка.
И я подумала, что ночевать не дома с ее точки зрения настолько ненормально, что она решила показать меня психиатру.
…Раиса Львовна была маленькая, черненькая, с большим носом, к которому испуганно жались крохотные коричневые глазки. Она постоянно мыла руки и говорила каким-то непонятно-елейным голосом, каким со мной никто не разговаривал уже, наверное, лет десять. Вокруг было полно каких-то странных приборов и инструментов, а Раиса Львовна задавала какие-то странные вопросы, и из-за наложения этих двух странностей я никак не могла сосредоточиться. Потом в кабинет пришла еще одна женщина, в халате и с засученными рукавами, а мне все это вдруг стало страшно противно, и я сказала бабушке, что «спасибо, извините, но я, пожалуй, пойду…». Тогда они все трое забегали и стали меня уговаривать, что вовсе не хотят ничего плохого и надо только убедиться… Руки у них были холодные и цепкие, как белые корни, подмытые дождем, и у меня отчего-то потемнело в глазах и вспомнились слова нашего физкультурника: «Главное — это правильно сгруппироваться… А дальше — рывок, и ты в дамках». Я сгруппировалась, как учил физкультурник, а дальше я что-то плохо помню… Треск, грохот, чей-то крик… Возможно, мой собственный…
По дороге в «полосу» я взглянула на свое отражение в луже. И увидела, что под глазом у меня расплывается здоровенный синяк да еще краснеет ссадина на подбородке. Я улыбнулась своему отражению. Коленки я разбивала часто, руки резала тоже, но вот чтобы фингал, да еще такой красивый, — такого у меня еще не бывало.
Васька сидел у стены на корточках и, водя пальцем по строчкам, читал книгу «Сын полка».
— Ты чего, заболела, что ли? — спросил он, мельком взглянув на меня.
— Ага, заболела, — обрадованно подтвердила я. Мне очень понравилось, что Васька сам читает.
Васька поднял голову, вгляделся в мое лицо и изумленно присвистнул:
— А это чего?
— С врачом подралась! — честно ответила я.
• Точно? Ну гляди… — произнес Васька с угрозой, которая, как я поняла, относилась не ко мне, а к моим возможным обидчикам.
— Как Жека? — спросила я. Васька нахмурился.
— Да так, ничего, — неохотно сказал он. — Ест, спит, температуры нет, кашель тоже послабже… Только припадки вот… Вчера был сильный… Сегодня меньше…
— Плохо, — сказала я, опускаясь на корточки рядом с Васькой. Он был такой печальный, что мне захотелось утешить его. — Знаешь, Достоевский, между прочим, тоже болел этой, эпилепсией. Так он даже писателем стал. Его книжки во всем мире читают…
— Да ну? — живо заинтересовался Васька. — А где он сейчас?
— Ну, где… — смутилась я. — Умер, конечно.
— Вот видишь! — Васька безнадежно махнул рукой.
— Васька! Да он же когда жил-то! — начала я, но Васька яростно замотал головой, показывал, что не желает слушать никаких возражений, а потом резко сказал:
— Не нужен нам ваш Достоевский!
— Слушай, Васька! — обиделась я. — А почему ты все время так говоришь: у нас, у вас… Мы же с тобой в одной стране живем, в одном городе…
— Это ты живешь в стране, в городе, — устало сказал Васька. — А мы — в этой, как ее, в «полосе отчуждения».
Я не нашла, что возразить, и замолчала. Васька посмотрел на меня взрослым взглядом и тихо сказал:
— Жека спит.
И тут же из сарая донесся тоненький голос:
— И вовсе я не сплю!
— Кто тебе вставать разрешил, ублюдок! — заорал Васька, вскакивая. — Убью, отродье!
— А вот и не убьешь! — бесстрашно сказал Жека, высовывая в щель лохматую голову. — А ты картохи полил?
— А ну быстро на место! — рявкнул Васька.
Жека хихикнул и скрылся.
— Обнаглел, пока болел, — объяснил мне Васька и усмехнулся. — Пошли внутрь. А то он все равно там не усидит, если мы снаружи будем.
— Пошли, — согласилась я.
Жека примерно лежал в «постели», аккуратно сложив руки на груди, и только глаза его хитро поблескивали.
— Ты картохи полил? — спросил он, увидев Ваську.
— Полил, полил, — проворчал тот. — Только мне и делов…
— А ты хорошо полил? — настойчиво продолжил Жека. — У стенки тоже?
— А ну, заткнись! — крикнул Васька, и Жека быстро прикрыл рот ладошкой, но тут же перевел глаза на меня и из-под ладошки попросил:
— Расскажи сказку!
Я смутилась:
— Да я сказок не знаю…
— Хорошо, — тут же согласился Жека. — Тогда я расскажу. А ты слушать будешь. Ладно?
— Конечно, конечно, — обрадовалась я.
Васька фыркнул, взял три дощечки, молоток и ушел в угол.
— Знаешь, есть такой город, — полуприкрыв глаза, начал Жека. — Там все дома золотые. То есть не по-настоящему золотые, а как бы… Блестят. А все улицы выложены белым камнем. Такой гладкий, даже чуть розовый…
— Мрамор, — подсказала я.
— Да, да, мрамор, — согласился Жека. — А на каждом углу из того же мрамора бассейны. Посередине такого бассейна бьет фонтан. И вода в бассейнах голубая-голубая. Как небо. Все дети, которые живут в этом городе, каждый день купаются в бассейнах, а туч на небе никогда не бывает. И всегда светит солнце, а золотые дома и фонтаны сверкают так, что даже вечером не зажигают фонари. А вдоль улиц на газонах растут розы…
— Красные, — подсказала я.
