пятнадцать рублей дал. Но погнал. Потому как кто-то его начальству капнул, что он детский труд сплуатирует. Мой то есть… Бутылки иногда собираю… Но тут мне за старушками не угнаться — они шустрее… Э, да что говорить! Кабы не Жека, махнул бы на Север: там документов не надо, были бы руки… А мне на тот год уже пятнадцать будет. Пристроился бы куда-нибудь. На пароход какой, может. А чего? Палубу мыть, убирать, варить чего — это я хоть сейчас сумею. Не веришь;
— Отчего же не верить — верю! — сказала я и добавила: — Теперь ты рассказывай.
— Чего это? — подозрительно спросил Васька.
— Все! — решительно ответила я. — Кто вы такие? Откуда взялись здесь? Что раньше делали? Что дальше собираетесь делать?
— Э, погоди, погоди! — засмеялся Васька. — Эк как шпаришь. Сразу видно — из ментовки пришла.
— Жека — твой брат?
— Не — мы инкубаторские.
— Как это?
— А вот так. Слыхала про такую штуку? Яйца там, а потом цыплята выводятся. Безо всяких там куриц. — Васька указал на сверток у меня в руках. — Вот и мы так.
— Вы — из детского дома? — догадалась я.
— Я ж говорю — из инкубатора! — подтвердил Васька.
Я обдумывала следующий вопрос, но тут из-за сарая показался Жека. Он был бледнее обычного, часто озирался и ступал как-то не совсем уверенно.
— Вась! — жалобно сказал он, увидев нас. — Тебя все нет и нет. А я все жду и жду. Боюсь вот.
— Не боись, — усмехнулся Васька. — Все в норме. Курицу вот тебе достал. Правда, сам чуть не попался, да вот Ольга выручила: мента на себя перекинула. А ее, вишь, отпустили.
— А если б тебя поймали, Вась? — спросил Жека и затрясся, как будто ему было холодно.
Я заметила, что на виске у него бьется толстая синяя жилка.
— Дак не поймали ж, — лениво сказал Васька и, отвернувшись, зевнул.
Вдруг я заметила, что Жека медленно, как-то странно запрокинув голову, валится на бок. Я кинулась к нему, но Васька опередил меня.
— Ноги, ноги ему держи! — крикнул он и, наклонившись над Жекой, плотно прижал его к земле.
Ничего не понимая и сама трясясь от страха, я держала дергающиеся Жекины ноги до тех пор, пока Васька не тронул меня за плечо:
— Все, отпусти!
Сколько прошло времени — минута или час, — я не знала. Я тупо глядела на Ваську.
— Теперь он спать будет, — устало сказал он. — Я его сейчас отнесу и к тебе выйду. Подожди. Вот спички. Разведи, если сможешь, костер. Надо будет воды согреть, помыть его.
Он поднял Жеку и понес, а я все так же тупо смотрела ему вслед, потом вспомнила про костер, набрала щепок, скомкала старую газету…
Вскоре Васька вернулся, принес в котелке воды, молча приладил его над огнем и сел рядом со мной, обхватив руками тощие колени.
— Чего это с ним, Вась? — тихо спросила я.
— Больной он. Припадочный, — объяснил Васька.
— Таблетки те, что ты ему даешь…
— Ну да, от этого самого.
— А что это такое?
— Эпилепсия. Судорожная готовность.
— Откуда ты знаешь?
— Я его к врачу водил. Изоврался весь. Папа — алкоголик. Мама — алкоголик. Я его брат. Он мне и рецепт выписал на лекарство.
— А дальше что?
— Дальше, он сказал, может по-разному быть. Если будут благоприятные условия, то, мол, может все и кончиться. Если лекарства давать, ну и там чтоб не нервничал… А может и совсем с ума сойти…
— Вась! — Я заглянула Ваське в глаза, стараясь угадать, как он отреагирует на мой следующий вопрос. — А может, ему лучше бы в детдом, обратно? Может, его там лечить… и другое…
— Нет! — твердо сказал Васька, и я увидела, что он совсем не рассердился. — Нимало не лучше. Он там совсем рехнется. Да и не оставят его в нашем инкубаторе. Его на следующий год в другой перевели бы — для тех, которые отсталые. А он — ты видела какой. Для него такой перевод — совсем крышка. К тому же он — из отказных… И у него есть пунктик. Врач сказал — навязчивая идея. Что, мол, из этого, из нормального, инкубатора мать его еще может забрать. А уж из дефективного — нипочем не заберет…
— Вась, а что такое «отказной»?
— Отказные — это те, от кого матери отказываются.
— А разве бывает такое?
— Еще как бывает, — грустно сказал Васька. — Обычно в роддоме еще.
— А почему?
— Ну, это по-разному. Кому попросту дите на фиг не нужно, кому жить с им негде. Которые боятся, что бросит их, ну тот, который отец…
— Как же бросит, если ребенок? Наоборот…
— Всякое бывает, и наоборот, наверное, тоже…
— А Жека?
— Жека? Тут не совсем чтоб обычно. Его не в роддоме мать кинула, а потом, когда ему уже года полтора было.
— Почему?
— Кто знает? Тетка Марфа говорила, болел он, а ей с им жить негде, из общаги гонят, денег не платят. Она из деревни была, лимитчица.
— Ну и ехала бы с ним в свою деревню.
— Это тебе легко сказать. А и не во всякую деревню легко с пригулянным-то дитем приехать. Тетка Марфа говорила — она знает, сама деревенская. А эта, мать-то Жеки, по ее словам, совсем девчонка, лет семнадцать ей тогда было…
— Ну и где ж она теперь?
— А кто ее знает! Может, и правда домой в деревню подалась, а может, так и мается в городе на фабрике ентой…
— А найти ее нельзя?
— Придет время — отыщем! — пообещал Васька.
— А когда оно придет, Вася?
— А вот Жеку подлечу — тогда… У него этот припадок за последние три месяца — первый. И то — я сам виноват, растревожил его. Здесь ему спокойно. Никто не лезет. С инкубатором не сравнить.
— Вась, а ты думаешь, она, мать его, возьмет Жеку обратно?
— Здоровый будет, может, и возьмет, — задумчиво сказал Васька. — Деревенские — они сердечные. Ежели не совсем здесь искурвилась — возьмет. Ведь тащила же его до полутора-то лет… Хорошо бы ему в деревню, конечно… Там спокойней и воздух свежий… Ну да поглядим…
— А как ты найдешь ее, Вась?
— Да найду как-нибудь! — отмахнулся Васька. — Через ту же тетку Марфу. Или еще как. Да и сейф с документами у нас в инкубаторе — так, видимость одна. В нем замок сто лет как сломался. Амбарный вешают. А его сбить — пустое дело…
Я заметила, что уже совсем темно. Начал накрапывать дождь, которого я не замечала, а Васька в своей легкой курточке поднимал плечи и ежился.
— Я пойду, Вась?
— Иди, поздно уже, — согласился Васька. — Дома небось волнуются.
У меня вдруг что-то запершило в горле, и я спросила, сама не знаю про что:
— А ты? А вы, Васька?!
