человеческого достоинства самой высокой пробы…
– Да, да! – вскрикнула супруга хиппи и спрятала заплаканное лицо на груди у мужа. Все насельники разом заговорили что-то хвалебное, слившееся в неразборчивое бормотание. Один из санитаров зевнул, деликатно прикрыв рот широкой ладонью.
– Я художник, я не мастер говорить речи! – взвился над общим гомоном протестующий голос Аполлона. – Но я скажу, что баба Дуся жила и умерла как настоящая пионерка, с оружием в руках, защищая то, что ей дорого. Потому что это неважно, сколько человеку лет, важно то, насколько молодая у него душа… Прощай, баба Дуся… И я считаю, что мы должны скинуться, у кого сколько есть, чтобы ее, нашу бабу Дусю, похоронили как следует. Со всем там, как положено. С отпеванием и прочим…
– Зачем же пионерке отпевание? – не выдержал врач, а один из санитаров, тот, который постарше, неодобрительно покосился на него и веско промолвил:
– Душа, она мирских законов не разбирает. Ей крылья для полета нужны… Старушка-то, видать, с крылами была, раз ее такая компания в путь провожает…
Насельники торопливо рылись в карманах, выбегали куда-то в другие помещения. Коробка, подставленая практичным Ромашевским, быстро наполнялась.
Всхлипывающие Дети Радуги, у которых никогда не было никаких денег, потихоньку ото всех просунули за обшлаг бабы дусиной кофты какой-то свой древнеудэгейский амулет.
– Ну где же, где же, где?! – доносился откуда-то плачущий голос Мишеля. – Вот! Нашел!
Поверх смятых разноцветных бумажек легла аккуратная пачечка, перетянутая резинкой. – Где-то еще было… – вновь озаботился фотохудожник.
– Уймись, Мишель, – тяжело сказал Аполлон, аккуратно складывая и пересчитывая деньги. – Хватит. Теперь надо решить, как… – взгляд Аполлона обратился к пожилому санитару. – Сударь! Вы состоите при этом печальном деле и наверняка знаете все формальности. Здесь много денег. Мы хотим…
С самого начала аполлоновой речи санитар отрицательно мотал лобастой головой. Молодой врач порывисто выступил вперед.
– Давайте, я сделаю. Я знаю, кому надо заплатить, чтобы все было, как надо. В церкви. Я уже делал. Любой человек… должен уйти, как положено. Я понимаю. Вы… это здорово… Хотите, я вам свою визитку оставлю… паспорт покажу. Вы потом…
– Нет, мы вам верим, – твердо сказал переглянувшийся с Ромашевским Аполлон, вручая молодому врачу увесистую пачку денег. – Большое спасибо. Наша баба Дуся заслужила нормальные похороны.
– Так вы хоть телефон оставьте! – взмолился врач. – Я сообщу, когда… хотя, какой телефон… – он снова оглядел собравшихся и затряс головой, словно отгоняя наваждение.
– Вот, – Аполлон быстро написал на клочке бумажки несколько цифр. – Это мой домашний телефон. Вы скажете мне, а я предупрежу остальных.
– Дай мне, – жадно сказал краснодеревщик. – Дай мне твой телефон. Я бабу Дусю проводить должен. В последний путь. А потом и сам тронусь…
– Ну, так мы?… – нерешительно спросил врач.
– Да, – сказал Аполлон, старомодно щелкнул каблуками и склонил голову. Все собравшиеся насельники повторили его жест. Володя глотнул из неизвестно откуда взявшейся бутылки и тихо и проникновенно запел:
Никто из насельников, кроме Володи и ушедшей бабы Дуси, не имел врезавшегося в память пионерско-комсомольского прошлого, а потому слов никто не знал, но музыкальный Мишель и худенький режиссер «Логуса» подхватили лиричный, чуть печальный мотив и довели его до конца вместе с Володей. Прощание с бабой Дусей завершилось.
Глава 14. Кешкины университеты
(
Снова оказавшись на улице, Кешка не слишком печалился по этому поводу.
Весна уже вовсю обживала город, холод – главный враг уличной жизни, потерпел явное и окончательное поражение, и никаких опасений по поводу собственно существования юноша не испытывал. Сложнее было другое. Город – не место для одиночек, это Кешка усвоил твердо. Городские люди живут, кучкуясь по тем или иным признакам. Так принято, и не ему, Кешке, отменять или нарушать не им установленный закон. Но к какой же кучке он теперь принадлежит?
После разгрома сквота и прощания с бабой Дусей единство его жителей перестало существовать. Алекс и его люди, а также все похожие на них не только недоступны, но и опасны. Что же остается?
Кешка внимательно перебрал в памяти всех знакомых ему людей, образы которых хранились в его памяти, как в какой-нибудь компьютерной картотеке. Запах, походка, лицо, глаза крупным планом, характерные жесты, слова, фразы или целые монологи, которые по тем или иным причинам запомнились, произвели впечатление.
Блин… С ним было бы проще всего. В отличии от всех остальных городских жителей, он был почти понятен. Оби-идно!.. Застарелый запах немытого тела, запах того пойла, которое хлебал Блин и которое в конце концов и убило его… Смерть…
Евгений Константинович… Бегающие по клавишам сухие пальцы. Белая гвоздика на черном бархате. «В вас, молодой человек, есть нечто от зверя… Я хотел бы что-нибудь сделать для вас»…Музыка и куда-то уходящие люди со светлыми, нездешними лицами… Болезнь… Нет… Евгения Константиновича нет. Кешка помнит его запах, он не спутает его ни с каким другим, но разве можно в городе по запаху найти человека! Даже Друг, наверное, не сумел бы…
Федя… Бледно-зеленая жевательная резинка на широком подоконнике. Запах смущения и неудачи… неудача пахнет отсутствием силы и уверенности – можно так сказать? «Тебе бы надо учиться в школе…» Умный… Но он не смог помочь Гуттиэре. И Кешка не смог. У них общая неудача. Из этого ничего не выйдет…
Маневич… Запах непросохшей краски и клея… Боль, где-то глубоко-глубоко, так, что сам уже не помнит про нее, осталась только одна морщина на лице, но он ее не видит. За свою боль винит других. Неправильно. Не винит – видит их другими, испорченными. Крысами. Предлагал Кешке работать, пойти с ним. Работать – хорошо. Но пойти – куда? Туда, где люди – крысы? Кешка не готов, не может жить рядом с его болью. Его глаза, глаза художника, его ум, ум образованного человека – все это изменит глаза и ум Кешки. Он тоже увидит крыс. Кешка не хочет. Он хочет смотреть сам.
Пролистав до конца всю свою «картотеку», Кешка пришел к выводу, что нужно искать что-то еще. «Искать» – это Кешка уже понимал и умел. К тому же теперь ему было намного легче. Странно и причудливо, кусками, секторами, прилично разбираясь в чем-то одном, но даже не подозревая о существовании другого, оставляя незатронутыми огромные пласты и пространства, но теперь Кешка знал Город, чувствовал его.
Город, как и Лес, и Море, стал для него живым существом. Он слышал его дыхание, бурчание в его животе, угадывал его неповоротливые, чугунные мысли, чувствовал его довольство и гнев, радость и печаль. Кешка не полюбил Город. Он до сих пор был ошеломлен им. Особенно острой была мысль о том, что в отличии от Леса и Моря, люди сами породили это диковинное, чудовищное существо, создали его своими руками. Это заставляло как-то странно думать о людях. Когда Кешка долго размышлял в этом направлении, он неизбежно приходил к одной и той же неутешительной мысли: он, Кешка – не человек. Люди Алекса, по-видимому, тоже склонялись к этому мнению. Но весь сквот дружно утверждал обратное. Кто же прав? Сам Кешка теперь, пожалуй, причислил бы себя к людям, если бы не странная, волнующая способность людей создавать живые, таинственные Города (от жителей сквота Кешка знал, что городов на свете много и все они построены людьми).
Когда-то он спрашивал об этом у Аполлона. Как могут люди, такие маленькие, даже собравшись вместе, создать такое большое, дать ему жизнь? Кто это придумал?
– Никто не придумал, – терпеливо разъяснял Аполлон. – Так получилось само. Так было удобней, безопасней. Вот в твоем лесу (Аполлон всегда старался найти какие-нибудь близкие Кешке аналогии) муравьи ведь тоже строят муравейники. Отдельный муравей – дурак, а весь муравейник – очень сложная
