клонированные, как та овца! Каких детей?
– Ладно, спрошу по другому. Каких детей вы любите?
– Разумеется, умных, здоровых и красивых. Вы шокированы? Ради бога! Ненавижу лицемерие. По-моему, глупость, болезнь и уродство вызывает чувство отталкивания у любого нормального человека. Все три вещи – реальность, и с этим, конечно, приходится мириться. Но, когда речь идет не о социальном гуманистическом лицемерии развитого демократического общества, и кого-то действительно тянет ко всему этому, то мне кажется, что у него самого что-то сильно не в порядке. Наверняка слышали, была такая монахиня – мать Тереза. Умерла совсем недавно. Почти святая женщина, лауреат всех возможных премий мира и милосердия. Всю свою жизнь она ездила из одного места, где люди болели, гибли, голодали, в другое и помогала чем могла – лечила, кормила и все такое. Совершенно бескорыстно, естественно… Вы испытываете чувство восхищения? А вот мне всегда что-то мешало. Пусть это кощунство, но я читала про нее восторженные статьи и думала: что же это такое у нее там в душе делается, что она всю свою жизнь проводит прямо-таки в гуще людских несчастий? Была ли она когда-нибудь на празднике, на свадьбе, на карнавале? Умеет ли она вообще радоваться чужой радостью также, как вроде бы сочувствует чужой боли? И сочувствует ли она, или атмосфера людских страданий – просто ее естественная среда обитания? Ну, как для кого-то – богема, для кого-то – исследовательская лаборатория с ее атмосферой научного поиска, для кого-то – армия… Я знаю, что такую точку зрения невозможно одобрить, но вы, по крайней мере, понимаете, о чем я?
Так вот, я люблю умных, здоровых и красивых детей. Но если я вижу, что НЕумный, НЕздоровый и НЕкрасивый ребенок своей волей, силой, желанием делает шаг в сторону красоты, ума и здоровья, то я готова придти ему на помощь во всех возможных для меня формах. И все достижения на этом пути (и, разумеется, самих детей – носителей этих достижений) я ценю куда больше врожденного ума, красоты и т.д. Я ответила на ваш вопрос?
– Вы победительница, Анджа…
– Ничего подобного. Наоборот – в сегодняшнем мире я не могу выиграть. У меня нет для него рецепторов. Я равнодушна к еде и одежде. Практически не употребляю косметики. Во мне отсутствует утонченность. У меня на ногах растут волосы, и я их не брею. Я никогда в жизни не стриглась в салоне и не делала полноценный маникюр…
– Да, существует целый класс особей женского пола с ослепительно бритыми ногами и тому подобными аксессуарами. Если рассматривать утонченность по этому вектору, то ее вершиной является итальянский ватерклозет.
– Между прочим, ватерклозет – одно из гениальнейших изобретений человечества.
– Согласен. Вышеупомянутые особи женского пола – тоже. Они – утешительный приз для мужиков, которые свернули с пути и потерялись где-то в самом начале…
– Потерялись – где? В начале – чего?
– В начале своей собственной жизни… И потом – разве это так уж важно? Человечество всегда цеплялось за свои иллюзии куда более отчаянно, чем за добытые трудом и кровью истины. Есть ли смысл бежать впереди паровоза?
– А что же, с вашей точки зрения, следует делать?
– Все время отдавать себе отчет в том, что происходит, и следовать
– Жить без иллюзий?!
– Помилуйте! Разве я похож на садиста? …А так называемая интеллектуальная утонченность зачастую попросту прямой блеф. И вот вам блестящий пример. Где-то в начале тридцатых годов в Париже издали томик сочинений Кафки. Тиражом всего в тысячу экземпляров. Спустя несколько лет Париж заняли фашисты, объявили Кафку вредным писателем и повелели изъять из магазинов и уничтожить остатки тиража. Остатки изъяли. Их оказалось 800 штук. Впечатляет?
– В чем вы хотите оправдаться, Вадим? В том, что не читали Кафку? Не надо, я его тоже не читала…
– Я ни в чем не хочу оправдаться! – в заледеневших глазах метнулось и пропало безнадежное мужское бешенство.
Я подумала о том, что раньше, когда жизнь интеллекта была чуть менее цивилизованной, а жизнь чувств более первобытной, подобные разговоры могли, пожалуй, становиться захватывающе интересными. Вспомнить хотя бы мушкетеров… Переведя дух, я в упор взглянула на Вадима. Его глаза, так поразившие меня в предыдущую встречу, казались самыми обыкновенными. Мне показалось, что он мысленно подбирает новую «умную» тему, и я испытала по этому поводу легкий приступ настоящей паники. К счастью, мы уже подошли к моему дому.
– Всего доброго. Спасибо за кофе, – я старалась, чтобы облегчение не слишком явно звучало в моем голосе.
Внезапно Вадим резко обнял меня, прижал к себе и поцеловал в губы.
Я отстранилась и взглянула на него с понятным изумлением, не испытывая от случившегося ни отвращения, ни восторга. Лицо у Вадима было совсем не служебное.
Потом он повернулся и, не говоря ни слова, быстро ушел, практически убежал.
Я поднялась по лестнице и уже почти у самой квартиры расхохоталась так, что долго не могла попасть ключом в замочную скважину.
Весь день скребла, мыла, чистила. Во всех углах – грязь, во всех щелях – паутина и какая-то жирная отвратность. Хозяйка я никакая – правильно мама говорит. Неинтересно мне это – гнездо вить. А что интересно? Если бы знать…
Час выделила на марафет, но замоталась, спохватилась, когда уже времени не оставалось почти совсем. Сунула Антонине тряпку (она растерянно и послушно завозила ею по книжным полкам), метнулась в ванную, вылила на голову сразу треть флакона дорогого шампуня. Едва успела вытереть волосы и переодеться, как прозвучал звонок. Не успела даже помадой по губам мазнуть.
– Мам, ну открывай же! – отчаянно пискнула Антонина откуда-то из-за вешалки.
Три раза глубоко вздохнула, привычно попробовала отрефлексировать чувства. Не почувствовала ничего, кроме мгновенно прокатившейся от лица к коленкам раскаленной волны, сменившейся ледяным ознобом. Разозлилась на себя, швырнула в ящик бесполезный фен, по возможности изобразила непроницаемое лицо и шагнула к двери. Думала всю ночь, но так ничего для себя и не решила: как надо встречать бывшего любовника, отца дочери после четырнадцатилетнего отсутствия? Что будет уместным?
– Прислушайся к себе, к своему нутру, – посоветовала Ирка. – Как оно подскажет, так и поступай.
Совет был неглуп. Однако нутро молчало. Как назло.
Приоткрыла дверь, почему-то не решаясь распахнуть настежь. На мгновение захотелось убежать и спрятаться, как Антонина, за вешалкой, среди пальто.
Сразу за порогом, почти вплотную ко мне, в нелепой, раскоряченной позе стоял Олег. В одной руке он держал огромную прозрачную коробку с кремовым тортом. Торт выглядел невероятно жирным, вульгарным и вкусным . Его разноцветные кремовые розы развратно налезали одна на другую, путаясь в цукатах и шоколадках. Подмышкой другой руки Олег держал цветок. Там тоже были розы. В горшке.
– Он помнил! – больно толкнулось и защипало где-то внутри переносицы. – Все эти годы он помнил, что я не люблю срезанные цветы !
Розовый куст в руках Олега был усыпан мелкими желтовато-сливочными цветами. У основания зачем-то лежала белая кружевная оплетка. Надо было что-то сказать.
– Ну, здравствуй, – сказала я и отступила назад.
И в этот же момент, отведя взгляд от гипнотизирующих меня презентов, увидела то, о чем много лет старательно пыталась позабыть. Почти получилось. Почти. Олег был красив всегда. Сейчас, сегодня, он стал еще красивее, чем пятнадцать лет назад. Загорелое, чистое лицо человека, много времени проводящего на воздухе, прекрасная фигура полевого археолога, привыкшего иметь дело с трудом, в том числе и физическим, самый расцвет мужественности. А я? Я едва не заскрипела зубами от досады. Олег поставил торт-чудовище под вешалку, опустился на одно колено и обеими руками протянул мне горшок с розовым кустом.
