Левой рукой я держал те самые поводья, а в правой сжимал Равенбранд, который лучился тьмой. Руны на клинке пульсировали, отливая альм.
Снова послышался голос — мой голос:
— Ариох! Ариох! Кровь и души владыке Ариоху!
Какое варварское наслаждение, какой дикарский восторг, какая ветхая, но изысканная мудрость! И насколько все это — и слова, и образы, и звуки — чуждо воспитанному в традициях Просвещения Ульрику фон Беку! Этот гуманист воспринимал происходящее как надругательство над идеалами, как кощунство и даже как богохульство. А мое новое «я» между тем безропотно впитывало кровожадные мысли, будто внушаемые извне. Я ощущал силу, которой не суждено было познать никому из моих современников, — силу преобразовывать действительность, колдовскую силу, необходимое условие войны, что ведется без машин и без автоматического оружия, но оттого становится лишь более жуткой и более масштабной, чем даже недавно отгремевшая Великая война.
— Ариох! Ариох!
Я ведать не ведал, кто такой Ариох, но где-то в глубине моего сознания внезапно возникло ощущение искусительного, обольстительного зла, столь утонченного, что оно считало себя добродетельным. Частичку этого зла я улавливал и прежде, в Гейноре и в Клостерхейме; впрочем, рядом с моим громадным драконом, могучие разноцветные крылья которого лениво взбивали облака, это зло казалось пустяковой угрозой. Чешуя негромко звенела, лопатки мерно вздымались и опадали в такт движениям. Мой глаз, глаз современного человека, восхищался природной аэродинамикой чешуйчатого, огнедышащего исполина. Какая горячая у него чешуя! Время от времени дракон ронял каплю ядовитой слюны, которая улетала к невидимой поверхности, опаляя, должно быть, деревья, прожигая камни и даже воспламеняя воду. По какой прихоти судьбы мы оказались вместе? Когда стали союзниками? Между нами установилась — я чувствовал — та же связь, какая возникает у обыкновенных людей с обыкновенными животными, связь почти телепатическая, когда один становится продолжением другого, когда сердца бьются в унисон, а души сливаются воедино. На какой заре времен мы повстречались, когда успели достичь такого согласия?
Дракон поднимался все выше, и воздух становился все холоднее и разреженнее. От моего скакуна шел пар, а движения его немного замедлились, когда мы достигли потолка — я понял, что выше он взлететь не может. Земля раскинулась под нами точно карта. Я испытывал непередаваемый восторг, смешанный с ужасом. Наверное, подобные ощущения посещают курильщиков опиума или тех, кто употребляет гашиш. Мир без конца и без смысла. Пылающий мир. Мир беспрерывных сражений. Мир, который вполне мог быть моим собственным, миром двадцатого столетия, но — я твердо это знал — все же им не был. Армия за армией, стяги за стягами. А за спинами воинов — груды тел, невинные жертвы, во имя которых и вздымались стяги и собирались армии. Во имя которых солдаты клялись сражаться и мстить, мстить и сражаться…
Облака остались позади, и я увидел, что мы в небе не одни, что кругом полным-полно драконов — целое войско крылатых рептилий, крыльях которых были по меньшей мере около десяти метров в размахе. И это войско парило в небесах, ожидая моего приказа атаковать врага.
Накатил страх, я проснулся — и увидел над собой лицо лейтенанта Клостерхейма.
— Прошу прощения, граф фон Бек, но дела требуют нашего присутствия в Берлине. Мы выезжаем через час. Возможно, вы хотите что-то нам сказать?
Смущенный сновидениями, разгневанный бесцеремонностью Клостерхейма, я коротко ответил, что спущусь через пять минут.
В столовой один из моих слуг, засыпавший на ходу, кормил гостей завтраком. Они уплетали ветчину с хлебом и, когда я вошел, как раз потребовали себе яиц и кофе.
Гейнор приветственно помахал мне.
— Кузен, как любезно с твоей стороны присоединиться к нам! Мы получили весточку из Берлина и должны срочно уехать. Извини, если мы нарушили твои планы.
Интересно, откуда он получил свою весточку? Или у него в машине радиопередатчик?
— Что ж, отозвался я, — у каждого свои дела, свои заботы.
Клостерхейм внимательно поглядел на меня, покачал головой и уткнулся носом в тарелку. На его губах — с ума сойти! — заиграла усмешка.
— Что насчет меча, кузен? — Гейнор взмахом руки велел слуге разбить яйцо. — Согласен ли ты препоручить его попечению государства?
— Не думаю, что мой меч представляет ценность для государства, ответил я. — Мне не хотелось бы с ним расставаться.
Гейнор свел брови и приподнялся на стуле.
Кузен, если в Берлине узнают о твоем решении, ты лишишься и меча, и дома! На твоем месте я бы прислушался к голосу разума.
Знаешь, я человек старомодный. Для меня честь и долг не пустые слова, и я ставлю их выше личной безопасности. Гитлеру этого не понять, он ведь австриец, и из тех вдобавок, кто привык, что все само падает им в руки.
Похоже, Гейнора позабавил мой сарказм. А вот Клостерхейм снова разозлился.
— Хотя бы покажи нам меч, Ульрик, — попросил Гейнор. — Дай убедиться, что это именно тот клинок, который разыскивает Берлин. Может, мы зря тебе докучаем.
Показать меч? Ну уж нет, дружок, не дождешься. Кому-то мои страхи могут показаться необоснованными, но я ничуть не сомневался, что у капитана фон Минкта и его лейтенанта хватит наглости стукнуть меня по голове и удрать вместе с мечом.
— Я бы с радостью выполнил твою просьбу, кузен, — сказал я. — Но меч в Миренбурге, у родственников старого фон Аша. Я отдал его почистить и подновить.
— У фон Аша остались родственники в Миренбурге? — Клостерхейм отчего-то забеспокоился.
— Да, — подтвердил я. — На Баудиссингартен. А вы что, были знакомы с фон Ашем?
— Он ведь пропал, верно? — вопросом на вопрос ответил Гейнор.
— К несчастью. Это случилось в начале войны. Он хотел побывать на некоем ирландском острове, где якобы есть залежи металла, обладающего особыми свойствами. Из этого металла, как он говорил, получится отличный меч. Думаю, путешествие подорвало его силы — он был слишком уже стар… Во всяком случае, мы в Беке о нем более не слыхали.
— И даже он не рассказывал тебе про твой меч?
— Кое-что рассказывал — пару-тройку легенд, но я их, признаться, подзабыл. Ничего особенного, обычные байки.
— О клинке-близнеце в них не упоминалось?
— Ни единым словом. По-моему, кузен, вы напали не на тот след.
— Боюсь, ты прав. Я приложу все силы, чтобы убедить в этом Берлин, но предупреждаю — твое поведение может не понравиться.
— Что ж… Ваши вожаки твердят о духе древней Германии. Не пристало им, в таком случае, принижать этот дух и пытаться подчинить его своим дурным наклонностям.
— А нам, господин капитан, еще как пристало доложить об этих словах графа фон Бека, пока не оказалось слишком поздно, — процедил Клостерхейм, не сводя с меня ледяного взгляда.
Гейнор решил, похоже, немного разрядить обстановку.
— Позволь напомнить, кузен, что фюрер весьма благоволит тем, кто ставит государственные интересы выше личных, — что-то подсказывало мне, что Гейнор близок к отчаянию. Он прокашлялся:
— И твой дар освободит тебя от малейших подозрений в измене новой Германии и Третьему рейху.
Он почти бессознательно говорил на языке своих начальников — языке скрытых угроз и откровенной лжи. Когда человек начинает выражаться подобным образом, это означает, что у него не осталось совести. Как бы Гейнор ни отпирался, сколько бы красивых слов и пышных фраз ни произносил, он стал законченным нацистом.
Я проводил гостей до двери и встал на крыльце, наблюдая, как они усаживаются в предупредительно подогнанный водителем «мерседес». Было еще темно, над горизонтом висел бледный месяц. Хромированная машина медленно покатила к воротам, над которыми восседали изъеденные временем статуи. Огненные
