эти душевнобольные в предвкушении легкой победы сподобились все же сохранить некоторое подобие здравомыслия, пусть даже видимость его. Но мы с Либуссою, прервав их черную мессу, выбили их из сего неустойчивого равновесия. За спиной у меня в скорбном ритме раскачивались обезьяны, передо мною стояли жрецы темных таинств, многие — все еще в остроконечных своих капюшонах, жаждущие моей крови. Я же застыл на месте, опасаясь, что малейшее мое движение послужит сигналом к яростному кровопролитию. Слепая девочка пела, раскачиваясь в едином ритме с белыми обезьянами. Мне не хотелось бы, чтобы и ей тоже причинили боль, как причинили боль старой королеве.
— Фон Бек, — проговорил Монсорбье, — могу я задать вам вопрос? — На красивом лице его пролегли глубокие морщины, которых вчера еще не было. Он постарел в один день. В самом абрисе губ его чувствовалась некая слабость, в глазах застыл страх. Когда-то надменный и гордый, он теперь стал одним из них, этих раболепных шакалов, исполняющих самую черную работу за своих вождей. — Пожалуйста, фон Бек. Вы — человек культурный, воспитанный. Помогите нам. Действительно ли О'Дауд хранит у себя Чашу? Вы не выяснили еще?
— Я, как и вы, сам ищу О'Дауда.
— Но вы заключили союз с Сатаной, — воскликнул Клостергейм. — А я ведь подозревал, что так все и случится.
Так уже было однажды. Вы и прежде вступали с Ним в сговор. Насколько же я понимаю, лишь безупречный и чистый духом может касаться Грааля.
Я вновь рассмеялся.
— Выходит, нам всем, здесь присутствующим, ни к чему и искать его! — Ветви вверху затрещали. Новый всплеск беспокойства пронесся среди обезьян. Слепая возвысила голос, продолжая петь им.
— Ритуал, — серьезно проговорил Клостергейм. — Ритуал нас очистит. Всех, кто идет за Львом против Агнца. Монсорбье… скажите ему. Все, что вы говорили мне. Скажите ему, как Ритуал, течение которого он нарушил, мог бы очистить его.
— Он стирает все прошлые прегрешения. Все грехи, — нараспев произнес Монсорбье. — Включая и грех воспоследования за Христом. Еще есть время. Ритуал можно еще начать заново и свершить до конца. Прежде чем Лев будет призван, должно изгнать Христа.
По мне так это звучало как неприкрытый бред.
— Тогда что вы тут делаете? Почему вы не вернулись к этому своему Ритуалу, сударь?
— Она… — Монсорбье в нерешительности прикусил язык.
— Она требует крови, верно? И не какой-нибудь крови, а крови моей и Либуссы, так? И вы опасаетесь, что свершение вашей великой судьбы с каждым часом отступает все дальше и дальше? Хитроумные ваши уловки, Монсорбье, никого не обманут. Что же касается вас, Клостергейм, то вы совершили одну очень глупую ошибку. Однажды вы уже проявили свое нетерпение, и вам пришлось заплатить за это немалую цену.
Только расплата сия ничему вас не научила, и вы теперь совершили в точности ту же ошибку. Должно быть, вас обрекли не только на вечную жизнь, но и на вечное повторение! Теперь я понимаю, в чем заключается главное ваше проклятие, сударь.
В недостатке мозгов. Я, кажется, снова задел его за живое, и удар мой был точнее и глубже удара любого клинка. Глаза его стали вдруг дикими и безумными, рот раскрылся. Но он не смог ничего мне ответить.
Он так и застыл, словно бы перебирая воспоминания свои в поисках подтверждения или же опровержения моей чудовищной догадки!
Монсорбье, опасаясь, вероятно, того, что мне удалось перетянуть на свою сторону этого опального капитана адова воинства, горячо заговорил этаким примирительным тоном:
— Фон Бек. Поверьте, мы не замышляем предательства против вас. Вы нам нужны. Для того, чтобы добыть Грааль. Женщина должна умереть. Но то указывают все знамения. Но вы будете жить, и среди нас вы займете достойное место, и станете тоже одним из творцов новой Земли. Когда-то мы пытались уже, вместе с Клутсом, Маратом и Робеспьером, создать рай на земле. Пытались многие, вы понимаете. Революция потерпела крах. Я это понял тогда еще, в Во. И вернулся к прежнему моему Братству. Теперь только пятеро или шестеро на Земле обладают предельною силой. Мы выстроим мир, в котором возобладает Порядок. И что значат еще несколько смертей, если ими обеспечены будут вечная жизнь и абсолютное свершение?
— Вероятно, и вы, Монсорбье, тоже наказаны Проклятием Повторения! — сказал я ему. — Речи ваши что-то уж слишком знакомы, сударь. Просто амбиций у вас побольше, а здравомыслия поменьше, вот и все. Мне остается лишь уповать на то, что хотя бы из благовоспитанности — мне все же удастся избегнуть сего проклятия.
— Вы, сударь, трус! — проговорил фон Бреснворт, злобно косясь на меня. — Из нас же никто не боится принять на себя ответственность власти. Мы не боимся свершать деяния, которые потребны от нас!
— А как же насчет морального права, что позволяет вам принимать на себя эту ответственность? — спросил я его. — Вот уж чего мне никак не нужно. И, пожалуйста, помолчите, фон Бреснворт. У двух сотоварищей ваших, еще сохранились, по крайней мере, хоть какие-то остатки сносного интеллекта. Вы же начали вообще ни с чего, имея лишь злобу и ненасытную алчность.
Он еще больше озлобился, но Монсорбье вновь удержал его от опрометчивых слов или действий.
— Фон Бек, у меня, как, наверное, ни у кого, есть причины желать вашей смерти. Вы подвергли меня унижению. Вы оскорбили меня и нанесли удар самым моим сокровенным амбициям. И все же, защита своих интересов не есть преступление. — Наш французик, оказывается, заделался софистом. — Нам всем нужно теперь научиться понять других и стать терпимыми. Вы сознаете, фон Бек, что мы ожидаем пришествие Апокалипсиса?
— Весьма распространенное мнение, Монсорбье, среди невежд. Этакая навязчивая идея.
Клостергейм, остановившийся было на полпути, снова поднял свою шпагу и решительным шагом направился ко мне.
Монсорбье был буквально вне себя от страха. Он, должно быть, опасался крушения сего хрупкого союза.
— Джентльмены!
У меня за спиною стонало могучее древо, объятое пламенем. Я оглянулся. Огонь поглотил уже тело маленькой Королевы-Козлицы.
— Лжецы и трусы! — Жгучая ярость переполняла меня. — Вы все убийцы, растленные убийцы! Я не с вами. И никогда с вами не буду. Пока это возможно, я приложу все усилия, чтобы не поддаваться растлению! Если и мне суждено стать таким же, как вы, пусть это будет хотя бы не скоро. Неужели не видите вы, во что вы превратились? Эта разлагающая атмосфера нерешенности, неустойчивости, которую сами же вы и создали… в каждом из вас нашла она некую слабость, некий изъян, и стала давить на нее, пока эта слабость не разрослась до небывалых уже пределов. Монсорбье, теперь вы ничем не лучше этого мерзостного существа, что стоит рядом с вами! Вы стали таким же, как Бреснворт, который убил тетку свою из-за денег! Посмотрите, сударь, в эти воды. — Я указал кончиком шпаги. — Посмотрите в этот пруд… и вы увидите сами, во что вы превратились!
Лицо Монсорбье исказилось и как будто застыло в немыслимом напряжении. Глаза его налились злобой.
— Все, хватит уже дипломатических этих уловок. Живой вы для нас слишком опасны!
— За это я искренне вам благодарен, сударь. — Я вдруг вновь воспрял духом. — У меня теперь есть стимул выжить! — И я набросился на него со шпагой. Молниеносным движением он вытащил из ножен такую же и парировал мой удар. Он, как выяснилось, не утратил своей стремительности.
Пока мы дрались, мы развернулись, и теперь я увидел напряженные лица его людей, наблюдающих за нами, неуверенную гримасу Клостергейма и влажный рот фон Бреснворта, что открывался беззвучно и открывался, словно у какого-нибудь тупицы-турка, предающегося самозабвенно молитве. Они разом сдвинулись с места единой толпою по направлению ко мне.
Монсорбье больше не пекся уже о своей чести.
Но и обезьяны не стояли на месте. Белый поток-пена пушистого меха захлестнул нас с Монсорбье. Я
