Василь рассказал про Кая, про его роковую манию, а потом про битву Милоша со стариком гладиатором. Хелен слушала как зачарованная. Каждое слово преображалось для нее в еще один образ живого Милоша. И она цеплялась за каждый всем сердцем, всей душой.
– Ты это сам видел, своими глазами? – прошептала она, когда Василь умолк. – Он правда пощадил своего противника?
– Ну да, я все видел из-за калитки. Как раз шел из лазарета, где Фульгур меня заштопал. Он так это прилег к тому старику, они чего-то друг другу сказали, и Милош убрал меч. Это знаешь какую храбрость надо! А потом в двери бухнули тараном, все забегали, началась суматоха, и я его потерял из виду, да еще от боли не очень соображал. Я вот думаю – что его туда понесло, Милоша, в этот тупик? Все наружу ломились, а он вернулся… Может, меня искал…
Хелен кивнула.
– Да, я уверена, он искал тебя, Василь. Ты этого достоин.
Только к началу мая зима наконец отступила. Небо оживилось перелетными стаями, и разгулявшееся солнце отогревало тело и душу. Хелен почувствовала, что горе, когтившее ее сердце, понемногу ослабляет хватку. Она стала больше выходить, иногда ловила себя на том, что смеется какой-нибудь выходке Доры или шуткам своих товарок. Медленно-медленно, легкими неуверенными касаниями к ней возвращалась любовь к жизни. У нее было ощущение, что душа ее разбивает темницу траура, как город свои ледяные оковы. Но случалось, в какую-нибудь беззаботную минуту она вдруг чувствовала себя предательницей, и тогда ей делалось горше прежнего.
В одно из воскресений столица праздновала освобождение. Чествовали героев – людей-лошадей и борцов Сопротивления. Улицы, площади, кишели танцующими. Всюду играла музыка, звучало пение. Вечером на площадь Оперы упряжка лошадей выкатила тяжелую подводу, и, когда сняли накрывавший ее брезент, взорам предстал во всей своей красе и славе гигантский боров Наполеон, величественный и на удивление чистый. Не обращая никакого внимания на приветственные клики, триумфатор только встряхивал своими огромными ушами, похрюкивал и тыкался рылом в поисках корма. Ему подвели под брюхо ремни и с помощью лебедки подняли на помост посреди площади.
Кругом люди поднимали кружки, чокались, обнимались. Хелен, у которой голова кружилась от пива и сутолоки, цеплялась за платье Доры, чтоб не потеряться. В праздничной толпе на глаза ей попался Голопалый, волочащий ногу, щербатый, но сияющий и приплясывающий от радости. Он узнал ее и крикнул, хлопая себя по животу и показывая на борова:
– Видишь, я же говорил! Эх, и попируем!
А немного погодя она попала в объятия доктора Йозефа, который приехал с Наполеоном. Он, видимо, уже знал про Милоша, потому что крепко обнял девушку и ничего не сказал, только глаза у него влажно блестели.
Когда стемнело, на ступенях театра установили микрофоны, и стали выступать музыканты. Около полуночи на крыльцо вышла Милена, одна, в голубом платье, в котором Хелен ее еще не видела, и запела:
Все замерли. Кто был в шапке, фуражке, берете – обнажили головы, и тысячи голосов слились, вознося к небесам незатейливую мелодию. В первый миг у Хелен так сжалось горло, что голос пресекся, потом стало отпускать:
пела она вместе с Дорой, обнимавшей ее за плечи:
пела она вместе со всеми, и это было ее возвращением, полным и окончательным, в мир живых.
Хелен проработала еще несколько месяцев в ресторане господина Яна, потом нашла более подходящее место в книжном магазине нового города. Там в последующие годы ей довелось порадоваться встрече со многими старыми друзьями, отыскавшими ее: как-то появилась Вера Плазил с мужем, распустившаяся на диво пышным цветом, а в другой раз, несколько недель спустя, перед самым закрытием – взволнованная до слез и совершенно не изменившаяся Катарина Пансек.
Милена Бах и Бартоломео Казаль и дальше шли по жизни рука об руку лучезарной неразлучной парой. Бартоломео блестяще учился и стал выдающимся адвокатом. Что же касается Милены, то она не обманула возлагавшихся на нее надежд. Дора нашла ей преподавателя пения и заставляла трудиться, не жалея сил. С годами ее природный голос окреп и установился, и она стала, как ей и прочили, несравненной певицей. Она выступала на самых престижных сценах мира, но никогда не забывала, кто она и откуда. И каждый сезон давала концерт в том самом театре столицы, где когда-то пела ее мать. Хелен уже за месяц до этого запасалась билетом и, верная старой дружбе, сидела в первом ряду.
Милена, даже с симфоническим оркестром за спиной, всякий раз улучала момент подать ей незаметный знак: «А помнишь интернатский двор? помнишь стылый дортуар и долгие, долгие зимы?» Потом взмывал ее голос, трепетно человечный, берущий за душу. Хелен давала подхватить себя этому голосу, такому знакомому и в то же время таинственному, и он уносил ее, словно корабль. И она плыла, а перед ней проходили картины, хранимые в тайниках души: темная спокойная река, текущая под мостом, многопудовая щедрая любовь утешительниц, чуть брезжащие воспоминания о родителях – вереница сменяющихся образов, и один неизменный: улыбающееся лицо мальчика с темными кудрями.
ЭПИЛОГ
СМЕРКАЛОСЬ, и в садике было по-вечернему тихо. Хелен с наслаждением вдохнула медовый аромат ломоноса и неспешно сняла с веревки последнюю простыню. Ночь обещала быть теплой, и она не торопилась в дом.
– Мам, тебя! – вдруг позвал детский голос из открытого окна гостиной. – К телефону!
Хелен бросила корзину с бельем и побежала на зов. Девочка передала ей трубку и беззвучно, одними губами сообщила:
– Какой-то дядя.
– Спасибо, иди раздевайся, сейчас приду.
Басистый мужской голос был ей незнаком,
– Хелен Дорманн?
