Константинович Новицкий. — Это были бы мировые кадры. На просмотре все заболели бы морской болезнью.
— Тут вам не киностудия, — недовольно заметил капитан и ушел к себе в каюту.
Эрнст и я решили после обеда часик-другой вздремнуть и направились к себе. Проходя мимо камбуза, услышали голос кока, ругавшего шторм:
— Ни налить, ни удержать кастрюли... Все ездит, выплескивается, вылетает...
В нашей каюте, где кроме нас «обитали» три представителя прессы, царил хаос. На полу, в воде, как дредноуты, где плавали, а где стояли «на мели» чемоданы, табуреты, опрокинутый стол. Между ними то выплывали, то снова тонули чьи-то тапки, носки и какое-то белье.
Ярость разгулявшейся стихии ощущалась в каюте значительно сильнее, чем на палубе. На койках невозможно было лежать, так как они были сделаны вдоль бортов, а по ним все время, сотрясая корабль, с грохотом били волны.
Когда мы вошли, цепляясь за все, что оказывалось под рукой, с пола силился подняться корреспондент ТАСС Исаак Борисович Экслер, только что выброшенный из койки.
— Какая мучительная пытка эта качка! — жаловался он.
— На море погода всегда назавтра обещает быть лучше, — попытался утешить я.
— Идите на воздух. Плотно пообедайте и выпейте вина... — посоветовал Эрнст.
...Всякий раз, когда корабль кренился на борт, казалось, что это в последний раз и судно вот-вот перевернется. В каюте становилось совсем темно. Но вскоре нос опять поднимался на поверхность и слышно было, как над головой, на полубаке, с шипеньем и клокотаньем бесновалась вода. Ища выхода, она как-то проникала через верхнюю палубу и заливала нашу каюту.
В других каютах было не лучше. Плохо чувствовали себя и рабочие. Они проклинали день и час, когда согласились ехать на Землю Франца-Иосифа.
Тяжело приходилось всей команде судна. Однако хуже всех было кочегарам. Стараясь удержаться на ногах, они пытались забрасывать уголь в топку, но лопаты упрямо поворачивались в сторону. Еще труднее было, когда приходилось чистить топки. Раскаленный шлак рассыпался на палубе. Спасаясь от него и стараясь залить его водой, люди прыгали в полутьме, в горячем пару.
В течение двух суток шторм терзал седовцев. Наконец он начал стихать, небо посветлело. Буря постепенно удалялась на юго-запад. Вскоре лучи солнца, прорываясь сквозь поредевшие облака, радугой заиграли на гребнях волн.
Один за другим стали появляться на палубе бледные, измученные и проголодавшиеся товарищи. За ужином Визе сообщил, что шторм был не менее десяти баллов.
— Ну это еще пустяки, — заметил Отто Юльевич. — Вот на обратном пути, когда пойдем порожняком, тогда нас качнет по-настоящему.
— Неужто будет хуже, чем было? — озадаченно спросил впервые вышедший в море судовой врач Белкин.
— Наступит осень, а это время штормов, — озорно улыбаясь глазами, поддержал Шмидта капитан, — А чего вам теперь бояться? Вы приняли крещение и будете чувствовать себя, как ложка во щах.
Утром 23 июля океан было не узнать. Он дышал спокойно и ровно. Небо очистилось. Солнце весело катилось вдоль горизонта. На корабле началась обычная размеренная жизнь. «Седов» шел со скоростью 9 миль в час. Корреспонденты на машинках отстукивали репортажи о пережитом шторме. Научные работники продолжали свои исследования.
Метеорологические наблюдения не прерывались даже во время шторма. С момента выхода из Архангельска показания приборов снимались каждые четыре часа, независимо от погоды.
Ежедневно с борта ледокола в разных широтах выбрасывали бутылки из толстого стекла. Для того чтобы их в море носило течением, а не ветром, в бутылки наливали столько цемента, чтобы из воды высовывалось лишь горлышко. Внутрь бутылок вкладывали открытки с текстом, напечатанным на нескольких языках. Они содержали просьбу сообщить, где и когда бутылка найдена. На каждой открытке был указан адрес: «СССР. Ленинград, Институт по изучению Севера». Пробки заливали варом, чтобы в бутылки не проникла вода.
Трудно было сказать, когда и в чьи руки попадет наша бутылочная почта. Могло произойти и так, как было с письмом Христофора Колумба, который в 1493 году, во время плавания к берегам Америки, бросил в океан бутылку с посланием королеве Изабелле I. Послание это дошло по адресу, но... лишь в 1852 году, и было вручено королеве Изабелле II.
Однако известен и другой случай, когда бутылка, брошенная у берегов острова Ньюфаундленд в Северной Америке, пересекла тот же Атлантический океан всего за 33 дня. Ее подобрали у берегов Ирландии. В среднем бутылка плыла со скоростью 80 миль в сутки.
На протяжении веков бутылки были вестниками трагических событий. В 1784 году японский моряк Мате Уяма со своим судном отправился на поиски морских кладов. Во время бури судно разбилось о коралловые рифы в Тихом океане, но команда спаслась.
Терпя бедствие и голодая, Мате Уяма подобрал щепку от разбитого корабля, нацарапал на ней историю гибели судна, запечатал в бутылку и доверил волнам. Океан с изумительной точностью доставил это своеобразное SOS на берег у деревни Хиратемура, где родился Мате Уяма, но, увы, спустя 150 лет...
С древнейших времен бутылка помогала сначала морякам, а потом ученым исследовать пути морских и океанских течений. Пользуются ими и сейчас, хотя основные исследования ведутся теперь на плавучих маяках, плавучих метеорологических станциях и на специальных экспедиционных океанографических судах.
Во время нашего плавания к Земле Франца-Иосифа ученые — члены нашей экспедиции — занимались также измерением морских глубин.
Исследовать глубины вод на ходу ледокола нельзя: показания будут неточными. Поэтому устраивали остановки, или, как их называли, океанографические станции. Во время нашего плавания было сделано 20 станций в тех местах океана, где до нас не производились исследования. Ледокол останавливали, вахтенный штурман определял положение судна. Только после этого научные сотрудники спускали с кормы на дно моря на пеньковом тонком лине или стальном тросике груз, обычно называемый глубоководным лотом.
Максимальная глубина, которую нам удалось определить, находилась в Баренцевом море на 80° северной широты. Она оказалась равной 434 метрам.
Сейчас этот допотопный метод промера глубин почти не применяется. Лот заменен эхолотом, который открыл широкие возможности для точного измерения глубин в открытом океане. С его помощью можно обнаружить на дне горные хребты, одиночные горы, плато, каньоны, короче — узнать весь рельеф морского дна.
Во время остановок нашего судна измерялась температура воды, определялись ее соленость и другие свойства. В придонном слое моря Королевы Виктории обнаружили на глубине 150 метров самую высокую плюсовую температуру.
На 79° северной широты зарегистрировали самые низкие температуры — минус 1,78° Цельсия. Научные сотрудники экспедиции опускали в море трал-планктонную сетку (двойной мешок, прикрепленный к металлической раме). Ее волокли по дну и соскабливали поверхностный донный грунт. Вместе с ним в мешок попадали разные морские жители: морские звезды, ежи, похожие на огурцы голотурии и многое другое. Эти дары моря тут же тщательно изучались.
Шмидт, старший механик ледокола Шиповаленков, начальник зимовки Илляшевич и я занялись осмотром катера, который был погружен на судно перед самым отходом в плавание. Он был настолько почтенного возраста, что Отто Юльевич называл его «ботом Петра Великого».
Дело в том, что заказанный для нас в Норвегии катер, как и следовало ожидать, не был готов к сроку, и начальнику зимовки ничего не оставалось, как взять с собой поднятый со дна моря бот «Грумант». Это было беспалубное парусно-моторное небольшое суденышко с замечательным безотказным нефтяным двигателем. Он мог развивать скорость до 5 узлов. В 1924 году на этом боте Самойлович исследовал Южный остров Новой Земли.
После тщательного осмотра двигателя и корпуса все пришли к единодушному мнению, что плавать на этой старой, хотя и заслуженной «посудине» среди льдов будет далеко не безопасно, и решили не оставлять его на Земле Франца-Иосифа, а отправить обратно в Архангельск на ремонт.
