буржуа, которые ужасно рады видеть, как их семья увеличивается, и от этого их взаимная нежность с каждым днем только усиливалась.
А эти увешанные бриллиантами придворные гадюки исправно выделяли свою ежедневную порцию яда:
— Императрица настолько ослабла, что не может кормить ребенка. Она наверняка подорвет здоровье девочки!
— Она настолько разочарована тем, что у нее родился не сын, а дочь, что теперь постоянно недовольна, дуется на всех…
— Она не показывается на людях, не может пережить своего поражения!
— Это — ее последняя попытка, вот увидите. Говорят, что ее личный акушер весьма пессимистично настроен, а царь не скрывает своей горечи…
Боже, как же нравится приличным людям представлять действительность в соответствии со своими низменными инстинктами!
К счастью, во всех этих россказнях, передававшихся из уст в уста в гостиных императорского дворца и в аристократических салонах столицы, не было ни грамма истины.
* * *
Все единодушны в том, включая и недружелюбно настроенных к ней биографов, что после рождения второй дочери — Татьяны — императрица стала куда щепетильнее относиться ко всяким суждениям о ней, а постоянные поиски надежных подруг, которые могли бы вывести ее из добровольной изоляции, заставляли иногда терять самообладание и даже не контролировать свои поступки. Можно ли в такой связи утверждать, что такая атмосфера, противоречившая ее доброжелательной натуре, натуре, жаждущей постоянно человеческого тепла, предвещала в ней первые признаки психической неуравновешенности?
Говорят также, что она ничего не понимала в русском характере. Не потому ли, — заметим мы в ее оправдание, — что ее характер тоже было не так легко понять.
Капризный, нетерпимый характер большинства дам из высшего света, хотя некоторые из них и могли стать ее доверительными компаньонками, напротив, отдалял от них Александру, которая совсем не важничала, но не могла, была не способна, терпеть их резких перепадов в настроении, непредвиденных крутых поворотов, так как сама привыкла к простоте в обращении, к прямоте и искренности.
Стоит ли после этого удивляться, что несчастная царица все больше углублялась в изучение православия, постоянно искала в религии, в сверхъестественном, ту сердечную теплоту, которую ее сердце в полной мере ей не давало. Ее несгибаемый характер не позволял ей легко менять свои пристрастия, — симпатии и антипатии, — что резко контрастировало с духом угодничества и лицемерия придворных.
К тому же русская знать все больше замыкалась в своем узком кругу. Она обычно не допускала к себе и высокопоставленных чиновников, даже министров империи, если они были низкого, не патрицианского происхождения.
Придворные дамы, ее фрейлины, — все дарили ей заученные, принужденные улыбки, но при всех ее попытках сблизиться с ними оставались холодно недоступными.
Как же ей в конечном итоге не отвернуться от такого язвительного, изливающего яд общества, которое, включая и членов ее собственной семьи, замечали и злобно комментировали каждый ее неверный шаг, каждую, совершенную ею поневоле ошибку.
Ей было просто необходимо, чтобы избегать этих льстивых реверансов и поклонов, этих многозначительных умолчаний со стороны многих в ее окружении, проявлять свое высокомерие, которое тут же вызывало град упреков. Распространялись слухи, что она — самодовольная великая гордячка и к ней невозможно подступиться.
Великая княгиня Мария Павловна, вдова великого князя Константина Александровича, так и не сумела вывести ее из того монашеского молчания, которым она отвечала на нескромные авансы большинства светских дам. Только одна королева Греции, Ольга Константиновна, всегда имела к ней беспрепятственный доступ последние три года девятнадцатого века. У королевы был замечательный характер, она была наделена чисто природной добротой, и всегда сильно переживала, когда видела с какой ненавистью императрица-мать относится к своей невестке.
Еще одному человеку удалось заручиться симпатией Александры. Это стало таким важным событием, что все петербургское общество вместе с царской семьей открыто высмеивали происходившее.
Речь идет об очаровательной смуглой молодой женщине, которой в ту пору было лет тридцать, дочери старого короля Черногории Николая I Негоша. Она была так несчастна в своем первом браке с герцогом JIейхтенбергским. Эта принцесса была вынуждена согласиться на развод, что, конечно, испортило ей всю жизнь. Жестокость, проявляемая к ней ее супругом, заставила ее покинуть неустроенный семейный очаг. Александре было об этом хорошо известно. Страдания, выпавшие на долю этой несчастной женщины, сближали царицу с ее дальней родственницей. Повсюду все говорили, что Мария Федоровна постоянно опекала княгиню вместе с ее сестрой Милицей Черногорской, супругой ее кузена, великого князя Петра Николаевича, но та ответила ей черной неблагодарностью и императрица отвернулась от нее.
Анастасия, которую обычно все называли Стана, обладала чисто славянским характером, любила все сверхъестественное, оккультизм и все связанные с магией науки. Ее сестра полностью разделяла вкусы и пристрастия сестры, и обе они прославились при дворе тем, что принадлежали к обществам магов, теософов и имели склонность к изучению иных религий.
Так как ни та, ни другая, не желали в силу своего свободолюбивого характера, подчиняться скрытой власти вдовствующей императрицы, то все на них глядели косо. Им придумали обидные прозвища — «черная чума» за то, что они часто отпускали весьма язвительные, но правдивые замечания по поводу выходок многих членов императорской семьи.
Когда Александра узнала в каком трудном положении оказалась княгиня Стана Лейхтенбергская, она пожалела ее, ее несчастную судьбу, и увидела в ней свою союзницу, ведь и ее, как Стану, осыпали упреками из Аничкова дворца, ее, как Стану, постоянно осуждали те члены царской семьи, которых определенные дипломаты без особого уважения называли «старым двором».
В конце весны, когда царица почти никого не видела у себя из-за недавно перенесенных родов, для этой миловидной, разведенной женщины она сделала исключение. Черногорской княгини все сторонились из-за ее нового положения разведенной и из-за ее резкого, прямолинейного характера, который многим не нравился.
Великий князь Николай Николаевич и его брат Петр Николаевич тоже стали исключениями, Александра не проявляла к ним такой холодной сдержанности, как к остальным членам семьи Романовых, и поэтому те были частыми гостями во дворце императрицы в Царском Селе.
Императрица очень скоро стала «спасать» свою протеже, ограждать ее от презрительного к ней отношения из-за того, что она теперь — «разведенная». Николай Николаевич, старший дядя Николая II, слишком легкомысленно с юмором, относился к своему высокому титулу — Ваше высочество. Он на самом деле был человеком высоким, его рост — два метра, и, как и его племянник Александр III, внушал всем уважение только одним своим присутствием, своей подтянутой фигурой военачальника и воинственным видом.
Александру вдруг осенило: почему бы этому свояку Анастасии не стать еще и мужем молодой разведенной женщины? Она не ошиблась в расчетах. Она проявила инициативу, чтобы покончить со всеми злостными слухами в отношении Анастасии и усмирила быстро тех, кто выступал с критикой ее матримониального прожекта.
Великий князь Николай Николаевич все же женился на Стане (в 1907 году), и таким образом обе дочери короля Черногории стали еще и свояченицами, — случай довольно редкий и оригинальный!
Сколько было сказано, сколько написано о том, что с этого времени императрица стала увлекаться практикой спиритов, которой увлекались черногорские сестрички, постепенно стала жить в атмосфере если и не магии, то, по крайней мере, в такой, в которой она испытывала тяготение к различным оккультным науками.
