страны, сам царь, самодержец по божественному праву, глава Церкви империи, Григорий не видел ничего особенного. Он испытывал к этой разодетой супружеской чете, переживавшей постоянные мучения, особую нежность, о которой все эти враждебно к нему настроенные словоблуды-биографы стараются не говорить.
Прежде всего, он чувствовал родительскую привязанность молодого отца (ведь и сам он был отцом и у него был сын, правда, немного старше цесаревича) к несчастному, больному ребенку. Между маленьким немощным принцем и сибирским колдуном сразу установилось какое-то чувство соучастия, чувство такое знакомое, такое человеческое, такое простое, заботливое!
Александра теперь заливалась слезами радости перед алтарем Пречистой Девы, — Богородица, наконец, обратила внимание на голгофу императрицы. Именно она послала им этого невежественного мужика, который лишь наложением рук на лоб цесаревича тут же добивался его исцеления… и умиротворения души ее, царицы…
Ребенок тихо спал. Догорали одна за другой свечи канделябра. Николай, сестры, его жена, на цыпочках вышли из детской.
«Старца» хотели оставить во дворце. Его просили, умоляли остаться. Ему приготовили апартаменты… Но он отказался. Он всегда в подобных случаях отказывался, и этот человек, которого называют дурным гением царя, который своим губительным влиянием на него привел империю к краху, ничего не принимал, — ни денег, ни богатства, ни почестей…
Он говорил о любви. Он говорил о сообществе людей, у которого нет границ, нет разделения на сословия. Он знал, что Пречистая Дева послала его к самодержцам, чтобы говорить им о любви. За свои долгие молитвы, за свою психическую концентрацию он требовал только одного, — чтобы царь выслушивал его. Он говорил ему:
— Отец наш, батюшка, вижу я, что ты не знаешь народа своего. И он тебя не знает. Вы живете отдельно друг от дружки, и это весьма прискорбно…
Я вижу тебя насквозь, ты такой простой, такой хороший…тогда почему же какие-то человечки в сером снуют по казармам, заводам, рынкам, где тебя называют тираном? Какой же ты тиран, скажите на милость!
Закинув голову, этот сибирский колдун громко расхохотался, обнажая свои крепкие, волчьи зубы. Схватив с подноса, поставленного лакеем рядом с ним, стакан мадеры, он жадно выпил большими глотками сладкое вино. Он продолжал:
— Отец наш, царь-батюшка, да ты самый лучший из всех… я провел много времени в одиночестве в холодной тундре, я долго бродил по диким, первозданным дремучим лесам, и там, во время своих скитаний, я обрел силу видеть, что скрывается в человеке за его внешним ликом. Да, я могу сказать, что скрывается за ликом епископа, князя, графа. Там скрывается отъявленный негодяй, вор… И часто среди тех, кого эта твоя идиотская полиция отправляет на каторгу, есть прекрасные, абсолютно невинные люди, которые молятся за тебя…
Ошарашенная его словами Александра слушала этого человека так, как еще никого прежде не слушала! Какие могут быть сомнения? Да. Господь послал этого странника, чтобы убрать возведенную вокруг нее преграду ненависти и человеческой глупости. Теперь речь шла не только о ее ребенке, но и о ней самой, ее глубинной сущности, ее Судьбе, ее любви. Как ей самой и Николаю требовалось просветление!
Однажды вечером, когда он набросил на плечи поношенную шубу, надел на голову меховую шапку и взял в руки фонарь, чтобы идти домой, чувствуя себя непринужденно и даже по-семейному развязно, не заискивая перед своими императорскими хозяевами, он опустился на колени, чтобы поцеловать на прощание ручку императрицы, та ему сказала:
— Григорий Ефимович, приходи как-нибудь ко мне днем, в мой салон. Нужно поговорить. Ты должен найти решение. Одна проблема мучает меня, не дает покоя…
— Приказывай, матушка…
И он исчез в снежной темной ночи, опустившейся на Царское Село, словно саван, как будто сама смерть выбрала для себя этот заснувший дворец, в котором царила настороженная зимняя тишина, в качестве места, где ей придется задержаться.
* * *
Александра заканчивала утреннее чаепитие в обществе Лили Ден, жены морского офицера, служившего на императорской яхте, которая своей скромностью, своим почтением, лишенным лести и угодничества, сумела заручиться ее доверием. Лили Ден была женщиной красивой. Клан вдовствующей императрицы считал ее личностью маловажной, но кто были они сами эти разодетые трещотки с перьями на шляпках, для чего рядились в судей?
Лакей объявил о приходе «старца».
Лили Ден тут же встала, чтобы уйти. Императрица ее остановила:
— Нет, дорогая моя, — сказала она, — вам многое известно о том, что говорят в городе, я хочу, чтобы вы с ним познакомились. Скажите свои впечатления, это весьма для меня важно.
Лили Ден снова уселась возле глубокого кресла, обитого сиреневым шелком, на котором сидела царица.
Вошел Распутин. Казалось, ничто его не смущало. Он шел широко, словно мерил большими шагами землю у себя на родине, и ничто ему не мешало, никакие препятствия. Он подошел к государыне, поклонился, перекрестил ей лоб в знак благословения двумя пальцами.
— Григорий, хочу представить тебе мою молодую подругу, которая очень хотела познакомиться с тобой.
«Старец» поднял глаза, посмотрел на молодую женщину. Она по-светски протянула ему руку. Он, подойдя к ней, сказал:
— Вижу, что красива ты, молода. Ты счастлива. Вижу, что счастье от тебя не отвернется, ибо не знаешь зла…
— Зла, мой отец, — удивленно повторила Лили,
— Да, зла! О нем мы думаем, оно цепляется ко всем нашим самым простым мыслям… Из-за него люди и несчастны… Тебе это не грозит…
— Но, святой отец, — перебила его Александра, — но ведь есть люди, никогда никому не сделавшие зла, и, тем не менее, они страдают…
— Да, конечно… Но это другое дело… От Бога ничего не скроешь. Всегда нужно платить по счету. Порой приходится нести ответственность за других…
Очаровательная посетительница, видимо, не желая мешать их беседе, встала. Императрица взглядом похвалила ее за это.
— Ты уже уходишь, голубка? Я тебя напугал?
— Нет, отец мой. Нужно возвращаться в Санкт-Петербург. У меня муж…
— Как ему повезло… Передай ему, что Григорий не дает в обиду хорошеньких женщин…
Она чуть улыбнулась, сделав реверанс перед своей августейшей подругой, вышла из салона.
— Присаживайся, святой отец. Мое материнское чутье говорило мне, что ты можешь сделать для моего ребенка гораздо больше любого опытного медика. — Люблю я, матушка, твоего цесаревича…
— Вот твой самый главный секрет. Ты любишь тех, кого исцеляешь. Поэтому хочу попросить тебя о чем-то. Но прежде я должна исповедаться перед тобой…
— Ну, я готов тебя выслушать матушка. Если бы кто-то сказал мне, что самая прекрасная государыня в мире мне когда-то доверится…
— Я не только доверяюсь тебе, Григорий Ефимович, я связываю с тобой все свои надежды… Только ты, ты один, можешь излечить меня от болезни, которая меня изводит…
— Ты несчастна с батюшкой?
— Наш царь-батюшка — самый благородный из всех мужей на свете, самый почтительный,
