на Ближнем Востоке (немцы и австрийцы исключаются), и германская миссия была послана аж в Афганистан, чтобы завязать интриги против британцев. Но ничего не могло скрыть тот факт, что военные усилия Турции зашли в тупик. Казна была пуста, армейские реквизиции частной собственности становились все более и более тяжелыми, и среди гражданского населения воцарилась апатия. Как утверждает американский посланник Льюис Эйнштейн, немцы серьезно опасались, что следующий удар заставит Турцию начать в секрете сепаратные переговоры о мире.
И вот в такой гнетущей обстановке пришла весть о бомбардировке Дарданелл.
Во времена кризиса дух населения в городе, которого еще не коснулась война, редко бывает столь же высок, как у солдат на линии фронта, но в марте Константинополь превзошел самого себя. В отсутствие какой-либо надежной информации с Дарданелл начали появляться всевозможные слухи. 40 000 британских солдат вот-вот высадятся в Золотом Роге. Женщин изнасилуют. Весь город предадут огню.
«Сейчас это кажется странным, — писал Моргентау позднее, — эта уверенность каждого, что победа союзного флота в Дарданеллах неизбежна и что взятие Константинополя является делом лишь нескольких дней».
В течение двух столетий британский флот шел от одной победы к другой, это была единственная совершенно несокрушимая мощь в мире, как можно было надеяться, что горстка старых пушек в Дарданеллах сможет ее остановить?
В начале марта началось бегство из Константинополя. Государственные архивы и банковское золото были отправлены в Эски-Шехр, делались попытки захоронить наиболее ценные произведения искусства. Первый из двух специальных поездов, один для султана и его свиты, другой для иностранных дипломатов, стоял в готовности в Хайдар-Паша на азиатском берегу, а более зажиточные турки начали отправлять своих жен и свои семьи в глубь страны, используя каждое возможное средство.
Вряд ли стоит их осмеивать за эти меры предосторожности, потому что сам Талаат находился в мрачном состоянии духа. Еще в январе он созвал совещание с участием Лимана фон Сандерса, адмирала Узедома (немца, командовавшего береговой обороной) и Бронсарта (германского начальника штаба армии). Все согласились с тем, что если союзный флот атакует, то он прорвется. Недавно, в марте, Талаат реквизировал мощный «мерседес» бельгийской дипломатической миссии, и сейчас машина набита доверху вещами, снабжена при этом дополнительными баками с горючим и готова к путешествию. Поскольку расстояние от Галлиполи до Константинополя — всего 150 миль, считалось, что первые британские боевые корабли появятся в Золотом Роге в течение двенадцати часов после их прихода в Мраморное море.
Среди дипломатов также царили опасения. Германское посольство, огромное желтое нагромождение из камня, стояло на особенно выдающемся месте при входе в Босфор, и Вангенхайм, потеряв все прежнее мужество, был уверен, что здание подвергнется обстрелу. Он уже оставил часть своего багажа у Моргентау на сохранение на нейтральной американской территории. «Пусть только посмеют уничтожить наше посольство! — восклицал он как-то в разговоре с Моргентау. — Я с ними рассчитаюсь! Если они хоть один раз выстрелят по нему, мы взорвем французское и британское посольства! Передайте это британскому адмиралу, хорошо? Скажите ему, что у нас уже готов динамит для этого».
Вангенхайм оказался в неуклюжей позиции. Если он удалится вместе с султаном в глубь Малой Азии, а турки подпишут мир с союзниками, то он будет отрезан от Германии и Запада. Он попробовал уговорить Талаата перевести правительство в Адрианополь, где у него была бы возможность сбежать через болгарскую границу, но Талаат отказался от предложения под предлогом, что более чем вероятно, что, как только Константинополь падет, Болгария нападет на Турцию.
Потом к Моргентау приехал Бедри, начальник полиции, чтобы обсудить вопросы эвакуации американского посольства. Моргентау заявил ему, что не собирается переезжать, а вместо этого предложил на карте города отметить районы, вероятность обстрела которых наивысшая. Они согласились, что два завода боеприпасов, пороховая мельница, здания военного министерства и морского министерства, железнодорожные станции и ряд других общественных зданий являются вполне законными объектами для бомбардировки. Они были выделены, и Моргентау телеграфировал в Госдепартамент в Вашингтоне просьбу к британцам и французам пощадить чисто жилые районы города.
Однако эти меры предосторожности оказались не более чем соломинкой на ветру, потому что более жестокие младотурки уже приняли свои меры для уничтожения города, лишь бы он не достался союзникам. Если им суждено уйти, пусть тогда все рухнет! Их вовсе не волновали христианские реликвии Византии, для них патриотизм был выше, чем жизни сотен тысяч людей, ютившихся в ветхих деревянных домишках на Галате, в Стамбуле и вдоль Золотого Рога. Если не припомнить сожжение Москвы русскими после Бородина и последние дни Гитлера в Берлине, было бы трудно поверить в приготовления, которые сейчас шли полным ходом. На полицейских участках хранились бензин и другие горючие материалы. Святая София и другие общественные здания были подготовлены для подрыва.
Моргентау обратился с просьбой пощадить хотя бы Святую Софию, но Талаат ему ответил: «В Комитете единения и прогресса не наберется шести человек, которых бы волновала такая старина. Все мы любим новые вещи».
Надо сказать, что к марту младотуркам было чего опасаться, и это было похуже, чем приближение союзного флота. На улицах начали появляться плакаты, осуждающие их правительство. С каждым прошедшим днем становилось все более очевидно, что огромная часть населения — и не только греки и армяне — оценивает приход союзных кораблей не как поражение, а как освобождение. Бедри в какой-то мере мог заглушить эти волнения, депортировав ряд лиц, которые, по его мнению, представляли опасность, но было совершенно ясно, что волнения вспыхнут, едва появятся британские и французские корабли.
В остальном царили беспорядок и молчаливая неразбериха. Внешне город был спокоен и выглядел как обычно, внутри он был в ожидании неизвестности. Магазины были открыты, правительственные учреждения функционировали, но у каждого, с различными надеждами и страхами, внимание было приковано к Дарданеллам. Даже подавляющая масса бедноты, которую ничего не волновало, кроме собственной безопасности да повседневных нужд, с нетерпением ожидала свежих слухов, самой мизерной информации с фронта.
Это была та самая зловещая тишина, которая предшествует восстанию. По всему Константинополю солдаты маршировали либо стояли на перекрестках улиц, и у них был необычный вид бесцельности, угрозы, которая еще не выбрала подходящий объект. Это состояние, видимо, овладело вооруженными силами в городе, если офицеры не отдают приказов, если ничего определенного не слышно, а каждый новый слух отменяет предыдущий. «Гебен» был готов отплыть в Черное море до появления «Куин Элизабет».
«Эти меры предосторожности, — сухо замечает Лиман, — были оправданы. Турецкий Генеральный штаб был уверен, что флот прорвется, а в это самое время приказы, отдаваемые Энвером по диспозиции войск вдоль Дарданелл, были такими, что успешная защита от высадки союзников была бы просто невозможна. Если бы эти приказы были выполнены, — продолжает Лиман, — ходу мировой войны весной 1915 года был бы дан такой поворот, что Германии и Австрии пришлось бы продолжать борьбу без Турции».
А в Нэрроуз в Дарданеллах на последнем препятствии между флотом и Мраморным морем турецкие и германские артиллеристы достигли предела своих ресурсов. До 18 марта они сумели продержаться, и в пылу боя они почти вскользь оглядывали изящные темные силуэты линкоров, которые каждый день так ясно виднелись перед ними на южных подступах к проливу. Скоро они уже различали их по именам: «Вот „Агамемнон“; а вот „Элизабет“, и им лишь хотелось, чтобы корабли вошли в зону досягаемости их орудий, чтобы они могли открыть стрельбу. Но с каждым днем уходила часть их энергии и способности сражаться. Массированная атака 18 марта принесла опустошение. К полуночи, как и предполагал Кейс, они достигли кризисной точки.
Нет, они не утратили мужества — это очень здорово видеть, как вражеские линкоры идут ко дну, и за весь день боев они потеряли лишь 118 человек — но была израсходована половина имевшихся боеприпасов, и не было никакой возможности получить пополнение. В особенно тяжелом положении оказались тяжелые орудия: у них осталось менее тридцати бронебойных снарядов, а только они могли уничтожить эти линкоры. Когда этот запас кончится, будет лишь один вопрос: как долго смогут легкие орудия и гаубицы не подпускать тральщики к минным полям. Некоторые считали, что один день, другие — два. Сами мины не представляли особой трудности, если доминировали пушки, всего их было 324, и они были разложены в 10 рядов в 90 метрах друг от друга. Многие из них были старых образцов и после шести месяцев пребывания под водой срывались со своих якорей и уплывали[2]
