выполнению.
Такая система еще более осложнялась тем фактом, что Китченер обладал каким-то странно женским образом мышления. Большинство его крупных решений, похоже, основывалось на чем-то вроде чутья, сомнительной смеси технического опыта и инстинктивного гадания; иными словами, рассчитанное предчувствие. Когда весь мир говорил, что война закончится через шесть месяцев, он вдруг выступил с объявлением, что надо готовиться, как минимум, к трем годам боев. Эти предсказания, часто оказывавшиеся правдивыми — а если и неверными, то они затуманивались и забывались за другими событиями, — очень укрепляли его репутацию.
Ситуация у Фишера была совершенно иной. Он не был министром и не имел полномочий решать вопросы политики. И все-таки для общества и даже внутри Уайтхолла он представлял собой нечто большее, чем первый лорд флота, он был олицетворением самого флота. Со своим чудным угловатым лицом, придававшим ему чуть ли не восточный вид, со своей непочтительностью и энергией, с великолепным знанием флота он соответствовал всем требованиям концепции, как именно должен выглядеть британский моряк. В прошлом адмиральская задиристость вызывала жаркие споры на флоте, но все это осталось в прошлом. Он стал надежным и испытанным, как его собственные дредноуты. Если его власть не была так же велика, как у Китченера, у него было то, чего недоставало фельдмаршалу, а именно проницательный, оригинальный, с чувством юмора ум, позволявший ему проникнуть в суть всякой проблемы на языке, которым каждый пользовался и который всякий понимал. Китченера уважали, но Фишера действительно любили.
Именно Черчилль вернул Фишера в Адмиралтейство из отставки в возрасте семидесяти четырех лет вскоре после начала войны, и между старым адмиралом и молодым министром возникли близкие дружеские отношения. Вместе они составили великолепную команду. На флоте подул свежий ветер. Фишеру было достаточно разработать план, а Черчилль оперативно проводил его через кабинет и палату общин. Так вместе они привлекли Джеллико к командованию Большим флотом, они обеспечили снабжение флота горючим, заставив правительство финансировать бурение скважин в Персидском заливе, и они же приступили к программе кораблестроения, которая превратила Британию в сильнейшую морскую державу мира.
Черчилль любил работать поздно ночью, а Фишер предпочитал раннее утро. Таким образом, над Адмиралтейством был обеспечен непрерывный контроль. Между ними шел поток протоколов, записок и писем, и ни одно решение не принималось одним из них без согласия другого. Фишер, придя на работу в четыре или пять часов утра, находил на своем столе плоды труда Черчилля за предыдущую ночь, а Черчилль, приезжая в офис позже, был уверен, что его ожидает письмо со знаменитой зеленой буквой F, нацарапанной внизу страницы. Временами они ссорились — например, когда Фишер взорвался от гнева после налетов цеппелинов и потребовал применить репрессии по отношению к немцам, интернированным в Англии, — но эти страсти быстро затихали, и в начале 1915 года Фишер все еще заканчивал письма к своему другу словами «Твой до гроба», «Твой, пока ад не превратит меня в сосульку».
Естественно, возникает вопрос, насколько далеко такая сильная личность, как Черчилль, была способна теснить Фишера и других адмиралов за ту черту, которую сами они не хотели бы переступать. На флоте моряков воспитывают с детства в духе веры в установленную систему и подчинения приказам, там не спорят, потому что старший офицер знает лучше. Дисциплина и преданность — вот два императива. Фишер и его братья-адмиралы считали своей обязанностью никогда не проявлять открытое несогласие со своим министром или на заседании Военного совета. Не имеет значения, согласны ли они с ним или нет, но они сидели молча: и это молчание воспринималось как одобрение. В Адмиралтействе адмиралы, конечно, были свободны высказать свое мнение, но это не всегда было легко сделать. Пока остальные были старше, Черчилль был молод, он задавал темп, и эти самые блеск и энергия его ума могли и не воодушевлять его коллег на выражение тех неоформившихся идей, тех туманных непоследовательных вопросов, в которых иногда может содержаться начало понимания реальной истины — истины, которая не всегда раскрывается через логику.
Здесь в любом случае настоящий источник недоверия Черчиллю в вопросе о Дарданеллах — он обманывал адмиралов. Не имеет значения, насколько он уверенно доказывал, что был прав, а они — не правы, все равно у некоторых людей оставалось инстинктивное ощущение, что так или иначе он нарушил установленную на флоте того времени практику, и не в манере Нельсона, а в стиле политика. Тут отражается старая история о конфликте между экспериментатором и гражданским служащим, человеком действия и администратором — древняя дилемма кризиса, где в данный момент опытный эксперт находится в состоянии ошеломления, и только настойчивый любитель, похоже, знает дорогу вперед.
Сам Черчилль в своем «Всемирном кризисе» ясно дает понять, что он великолепно разбирался в этом вопросе. Он говорит: «Популярная мысль, внушаемая в тысячах газетных статей и запечатленная во множестве так называемых историй, проста. Мистер Черчилль, увидев, как германские тяжелые гаубицы колошматят форты Антверпена, по неграмотности не представляя разницы между гаубицей и орудием и проглядев разницу между стрельбой с берега и стрельбой с моря в движении, посчитал, что морские орудия запросто снесут форты на Дарданеллах. Хотя вполне компетентные эксперты Адмиралтейства указывали на эти очевидные факты, этот политикан так им заморочил голову, что добился их безусловного и молчаливого согласия со схемой, которая, как они знали, основывалась на целой серии чудовищных технических заблуждений».
«Эти обширные последствия, — любезно добавляет он, — однако, доступны для усовершенствования».
Черчилль занимался их усовершенствованием, и, надо сказать, с разрушительной силой. И все же, вопреки всякой логике, остаются сомнения: где-то, чувствуешь, был разрыв в потоке идей между молодым министром и моряками.
До середины января адмиралам наверняка не на что было жаловаться. По каждому поводу в плане Дарданелльской операции с ними советовались. Они никогда не были сторонниками наступления без поддержки армии и все-таки дали согласие на операцию. Но тут, сразу же после совещания 13 января, Фишером овладели эмпирические предчувствия, свойственные старому возрасту. Он не мог конкретно объяснить, что заставило его поменять убеждения, но он не был Китченером и не мог просто заявить: «Нет, я решил больше не заниматься этим делом», он был обязан объяснить причины. Более того, он должен был представить их Черчиллю, которого он любил и с которым он был в отношениях почти духовной близости и кому он должен быть предан. Между ними не должно быть недомолвок: они обязаны открыто обсудить вопрос или расстаться.
И тут в маленьком пространстве собственной совести, застигнутый меж своим уважением и дружбой с Черчиллем и верностью собственным идеям, старый адмирал переживает глубокую душевную боль. Он пытается возвести свои туманные предчувствия в отношении Дарданелльской операции до формы какого-то логического аргумента, найти удобный предлог, который укрепил бы его общее чувство опасности и беспокойства. А Черчилль, естественно, без труда доказывает, что адмирал заблуждается.
Спор начался по поводу размеров Большого флота в Северном море. Фишер считал, что в связи с потребностями Дарданелльской операции этот флот до такой степени ослабляется, что теряет превосходство над германским флотом и может сам подвергнуться атаке, находясь в неблагоприятных условиях. Черчилль смог ответить, что это совсем не так, что Большой флот с начала войны был настолько усилен, что его превосходство над немцами фактически возросло и таким останется даже после удовлетворения всех потребностей Дарданелльской операции.
Фишер упорствовал, он предложил вернуть флотилию эсминцев из Дарданелл — шаг, который, по мнению Черчилля, погубил бы предприятие с самого начала. Потом всплыл вопрос о канале Зеебрюгге. Какое-то время до этого обсуждался план блокирования германского судоходства по каналу силами британского флота. Фишер стал также высказывать свои сомнения по поводу целесообразности и этой операции. Как сейчас он объяснял, он был в корне против каких-либо агрессивных действий до тех пор, пока германский флот не будет разгромлен.
Споры обострились 25 января, когда Фишер изложил в письменном виде свои взгляды и послал их Черчиллю со следующей припиской: «Первый лорд, я не имею желания продолжать бесполезное сопротивление в Военном совете планам, которые не совпадают с моим мнением, но я хотел бы попросить, чтобы прилагаемое было отпечатано и вручено членам совета до начала следующего заседания. F».
