Матвей Петрович, сидя у окна, вел протокол педсовета. Он с трудом сдерживал себя. Конечно, Степа Ковшов подросток не из спокойных, резок, угловат, порой несдержан, но он честен, смел, любознателен, хороший товарищ и неплохой ученик. Так почему же сейчас, в конце учебного года, его надо исключать из школы? И почему обычная школьная драка, в которой еще неизвестно, кто больше виноват — Ковшов или Уклейкин, так раздувается и превращается в чрезвычайное происшествие?
Потом Савин попросил учителей высказаться.
Первой заговорила преподавательница географии, дородная, флегматичная Клавдия Мартыновна. Ковшов, по ее наблюдениям, плохо влияет на товарищей, на уроках от него одно беспокойство, и будет куда лучше, если мальчика удалят из школы.
Преподаватель столярного дела Хромцов заявил, что давно пора принять решительные меры — ведь всем известно, что Ковшов оклеветал председателя сельсовета, своего родного дядю, непочтителен к учителям.
Матвей Петрович, усмехаясь, спросил, как это понимать: «непочтителен к учителям». Уж не в том ли дело, что Степа Ковшов написал в школьную стенгазету заметку о Хромцове, который на уроках неодобрительно отзывался о колхозах?
— Прошу прекратить! — побагровев, закричал Хромцов, обращаясь к Савину. — Какой-то мальчишка подрывает авторитет учителя, а товарищ Рукавишников потакает этому... Когда же будет положен конец?! Немедленно требую исключить из школы и написать в характеристике, что он собой представляет...
— Это что же, вроде волчьего паспорта мальчишке выдать? — покачав головой, переспросил Георгий Ильич.
— Понимайте как угодно! — запальчиво бросил Хромцов. — Такие, как Ковшов, способны разложить всю школу...
— Это уж вы чересчур хватили! — недовольно перебил его Савин. — Все-таки Ковшов только еще подросток, к тому же сирота — и нам надо подумать о его дальнейшей судьбе. Я бы так сформулировал наше решение: считать дальнейшее пребывание в кольцовской школе крестьянской молодежи ученика Ковшова, как трудновоспитуемого, невозможным и просить роно определить его в исправительно-трудовую колонию... Записывайте, Матвей Петрович, — обратился он к Рукавишникову.
— Нет... этого я записывать не стану. — Учитель отложил ручку в сторону.
— Что с вами? — Савин с удивлением вскинул голову. — Вы не согласны с большинством?
Матвей Петрович поднялся:
— Да, не согласен... Назвать ученика «трудновоспитуемым» — это все равно что поставить на нем клеймо. Позорное клеймо! Я не верю, что Степа Ковшов такой. Да вы и сами в это не верите...
Матвей Петрович вдруг вспомнил странные столкновения Степы с директором школы, его рассказы о подозрительных встречах Савина с Ильей Ковшовым. «Быть может, в этом-то все дело?» — мелькнуло в голове.
— Мне... мне кажется, что вы пристрастны к Ковшову, — глухо заговорил он, в упор глядя на директора. — Создается впечатление, что он вам в чем-то мешает и вы задались целью во что бы то ни стало удалить его из школы...
В учительской стало очень тихо.
— Это вы мне... мне говорите? — побледнев, вполголоса спросил Савин.
Он поднялся, схватился за сердце и, обведя всех грустным взглядом, вновь опустился на стул.
Учителя бросились к директору. Клавдия Мартыновна поднесла графин с водой. Кто-то вырвал у Матвея Петровича стакан.
Раздались возмущенные восклицания: «Неслыханно!», «Безобразие!», «Мы должны протестовать!»
Савин отпил глоток воды и слабым голосом попросил проголосовать за его предложение.
Преподаватели подняли руки: пятеро за исключение Степы и двое — Матвей Петрович и Георгий Ильич — против.
— Другие вопросы обсудим завтра, — сказал директор. — Идите по домам, прошу вас...
Матвей Петрович первым вышел из учительской. На лестнице его догнал Шумов.
— Это уж вы зря погорячились! — ворчливо заметил он. — И наговорили бог знает чего. Савин вам этого не простит... Завтра же поедет куда нужно...
— Ну что ж... — усмехнулся Матвей Петрович. — Как веревочке ни виться, а кончику быть... А за Степу, Георгий Ильич, спасибо вам большое.
Весть об исключении Степы Ковшова из школы молниеносно разнеслась среди ребят и обросла, как это часто бывает, небылицами и досужими домыслами.
О хулиганстве Степы передавались самые невероятные истории. Рассказывали, что Ковшов держит в страхе весь класс и способен сорвать любой урок, что преподаватели ходят перед ним на цыпочках, а Клавдия Мартыновна замирает от одного взгляда Степы и всегда ставит ему в журнале только отличные отметки.
Нюшка, Митя и Афоня лезли из кожи, доказывая всем, что все это враки, а Шурка в азарте даже поколотил одного болтливого шестиклассника. Пользы это никакой не принесло. Наоборот, в школе пошли разговоры, что дружки у Степы Ковшова такие же драчуны и забияки, как и он сам, и их тоже невредно бы отправить в исправительно-трудовую колонию.
Вновь всплыли на поверхность слухи о том, что Степка-колонист постоянно носит в кармане острую финку и тяжелую свинчатку и в драке применяет такие диковинные и свирепые приемы, что лучше с ним не связываться.
Ученики младших классов с опаской посматривали на Степу и на всякий случай обходили его стороной.
Шагая улицей, Степа не раз слышал, как мальчишки кричали ему вдогонку: «Ребята, тикай! Трудновоспитуемый идет!»
От злости Степу бросало в жар, он сжимал в карманах кулаки и, с трудом сдерживая себя, проходил мимо.
По утрам, как обычно, он приходил на занятия. Преподаватели, которые голосовали за исключение, делали вид, что не замечают его присутствия в классе.
Как-то раз Клавдия Мартыновна вызвала отвечать урок Шурку Рукавишникова.
Шурка, кинув взгляд на Степу, подошел к географической карте, взял указку и начал было рассказывать о реках Сибири, но потом неожиданно умолк.
— В чем дело, Рукавишников? — спросила учительница. — Уже выдохся?
— Да нет... мы вчера со Степой здорово подготовились... — Шурка помялся. — Клавдия Мартыновна, вызовите Ковшова. Чего он, как неживой, сидит!
— Я спрашиваю тех, кто учится в моем классе, — сухо заметила учительница. — А Ковшов, как известно, человек здесь посторонний...
— Лафа колонисту, раздолье! — посмеиваясь, шепнул Уклейкин. — Никаких тебе уроков! Сиди, в окошечко поглядывай. Хочешь, в носу ковыряй. Нам бы так...
Не дождавшись конца урока, Степа выскользнул из класса, ушел в общежитие и, швырнув на тумбочку книжки, повалился на топчан.
— Это по какому праву с урока улизнул? Кто такой? — сердито закричал заглянувший в общежитие школьный сторож. — А-а, колонист! Ну, тебе можно... Лежи, отдыхай останные дни. Не прижился, значит, в нашей школе, буйный нрав помешал... Ничего, в колонию попадешь — там тебя ошкурят, приберут к рукам... Да ты ладно, не убивайся, — пожалел дядя Петя мальчика, заметив, как у того дрогнули плечи. — Все равно из деревни-то уходить. Родни у тебя здесь немного, да и та не очень привечает... И на артель особо не надейся — она долго не проживет.
— Чего ты мелешь, Емеля! — Степа зло посмотрел на сторожа. — Иди вот, звонок на перемену давай!
Спохватившись, сторож выбежал из общежития.
В перемену к Степе зашли Таня, Нюшка, Шурка и принялись уговаривать его вернуться в школу.
— А зачем? — вяло пожал плечами Степа. — Я ж пустое место в классе. Меня, верно, и в списках нет.
