даже. А Девяткин как-то матери вздумал пожаловаться, так мы его потом от всех игр отлучили…
И после обеда Федя снова пришел за околицу:
— Давайте в колы играть. Я водить буду.
— У тебя же нога болит, — удивились мальчишки.
— Поджила малость.
Но играть ребятам не хотелось. Они только что на вырубку собрались — костры жечь. Санька даже коробку спичек из дому унес.
— Ладно, — сказал он, — мы тебя прощаем.
— Тогда считаю, что отыгрался, — сказал Федя.
Мальчишки только переглянулись и смолчали.
В другой раз затеяли игру в чижи. Подошел Степа Карасев.
— Так-на-Так водит… на новенького! — обрадовались мальчишки.
Степа был нерасторопен, доверчив, хитрить не умел, плохо разбирался в правилах игры. Ребята пользовались этим, и он постоянно был в проигрыше.
Степу без конца «маяли» в чижи, заставляли бегать за мячом. А когда играли в войну, он обычно выполнял роль «конной тяги», перевозя на дребезжащей тележке ржавую трубу от миномета, которая в одном и том же бою была и противотанковой пушкой и гаубицей.
Сегодня на Степе отводил душу Петька Девяткин. Федя сидел на бревнах и следил за игрой. Петька заслонял собой вычерченный на земле круг, и Степа никак не мог попасть в него деревянным, заостренным с обоих концов чижом.
Мальчишки решили, что Степе теперь не отыграться до позднего вечера.
Неожиданно Федя подошел к играющим, взял у Степы чиж:
— Посиди, я за тебя отмаюсь.
Через несколько минут чиж вкатился в круг. Федя предложил Девяткину сыграть еще одну партию. Петька вынужден был согласиться: после выигрыша не принято отказываться.
Сыграли партию, и Федя вышел победителем. Началось «маяние». Федя играл расчетливо и точно. Он с такой силой ударял по чижу палкой, что тот с жужжанием пролетал над землей и падал далеко за дорогой.
Петька терпеливо разыскивал чиж в траве и долго целился, стараясь попасть в круг. Но Федя, изловчившись, отбивал его палкой еще на лету — это было по правилам — и отсылал в другую сторону, к огородам. Казалось, что круг был огражден незримой стеной.
Мальчишки с веселым оживлением следили, как Девяткин бегал из стороны в сторону. Он пыхтел, ругался себе под нос, поглядывал на Саньку. А тот только посмеивался: ничего не скажешь, игра идет по- честному, по всем правилам.
Начало смеркаться.
— Домой пора, отложим до завтра! — взмолился Девяткин.
— У Степы пощады проси, его выигрыш, — сказал Федя.
— Конец игре, конец, — забормотал сконфуженный Степа. — Не надо завтра.
Федя последний раз ударил по чижу, и тот, как стриж, прочертив вечернее небо, упал далеко за огородами.
— Эх, ты! — Девяткин подошел к Саньке. — За свой конец вступиться не мог.
— Поделом тебе! Не плутуй, по совести играй.
— Родной, тоже…
— Велика родня! На одном солнышке греемся, — засмеялся Санька.
Глава 10. НА ПОЧТЕ
Когда письмоносец Тимка Колечкин появлялся на деревенской улице с полной сумкой писем и газет, Катерина выбегала ему навстречу, затаскивала в избу и заставляла на глазах у нее перебирать всю почту.
— Тетя Катерина, да я же помню… нет вам ничего, — почему-то виноватым голосом говорил Тимка.
— Нет, ты покажи… может, запамятовал.
Но письма от Егора опять не было.
Катерина ходила грустная, молчаливая, часто задумывалась и с нетерпением ждала очередной почты. Правда, по вечерам она продолжала по-прежнему рассказывать детям о похождениях бравого солдата Егора, но делала это уже без прежнего увлечения, часто противоречила сама себе, что заметил даже Никитка:
— А чего это тятька все одного и того же фашиста убивает? Сегодня рыжего, мордастого, и вчера, и третьего дня. Неужели он такой неубиваемый?
— Разве все рыжего? — спохватилась Катерина. — Да все они на один лад… все противные.
Однажды к Коншаковым забежал Петька Девяткин и сообщил Саньке, что завтра мать едет в город на двух подводах (Евдокия работала в колхозе возницей молока) и берет его с собой.
— Поедем с нами, Коншак! Завтра же воскресенье. В кино сходим, на базаре побываем.
Санька решил, что такого случая пропустить никак нельзя. Он вопросительно посмотрел на мать.
— Поезжай, Саня! — обрадовалась Катерина. — На почту зайдешь, письма спросишь.
— Это же Тимкино дело.
— Тихий он очень… ему, поди, и писем недодают. А ты побойчее поговори там, побеспокой людей. Может, отцово-то письмо в уголочке завалялось, лежит себе и лежит. Хорошенько пусть поищут.
— Ладно, зайду, — согласился Санька.
Утром он помог неповоротливой Евдокии запрячь лошадей. Сам надел хомут на вислогубого, старого Муромца, затянул супонь, завязал чересседельник. Наконец тронулись в путь.
Санька с Петькой ехали на Муромце впереди, Евдокия на другой подводе — сзади.
По дороге подводы нагнали Тимку Колечкина.
— На почту? — спросил Санька. — Садись, подвезем.
Тимка забрался на телегу, снял широкий картуз и вытер вспотевший лоб.
— Запарился, почтарь?
— Тяжелая у меня работа, Коншак.
— Что так?
— Если письмо — у которых муж или там сын живой на фронте, так ничего. А намедни вот Ульяне Князьковой извещение привез: муж пропал без вести. А у нее пятеро ребятишек осталось. Третьего дня тетке Даше — сына убило. На той неделе — Вороновым. От меня люди, как от чумного, теперь шарахаются… Да и тятька все вспоминается. Нет, пусть другой кто за письмами ходит…
— Ну-ну, — вздохнул Санька. — Раз поручено, доставляй. — И, помолчав, спросил: — У тебя отец кем на войне был?
— Сапер… Тоже работа тяжелая. На мине подорвался. — И Тимка часто заморгал глазами. — Если бы тятька был жив, разве я бросил бы школу? Учился бы в шестом классе вместе с тобой.
Санька подумал о своем отце. Почему-то вспомнился летний погожий день, когда они всей семьей отправились в Локтево, к родне в гости. Феня, разряженная, как невеста, в бусах и лентах, шагала впереди, за ней отец с Никиткой на плече, рядом с ним мать, а позади всех Санька. Он был сердит и ни с кем не разговаривал. Мать ради гостей заставила его обуть новые, скрипучие, с непомерно длинными носами штиблеты, а отец, пообещав повезти всю семью в гости в рессорной тележке, вместо этого повел их в Локтево тихой полевой дорогой.
Отец шел медленно, забредал по пояс в пшеницу, перебирал пальцами колосья, щурил глаза.
— Мать, ребятишки! Благодать-то какая! Завалимся хлебом к осени.
Потом, нарвав пустотелых дудок, он принялся мастерить дулейки, которые пели птичьими голосами; из стеблей пшеницы делал пищалки с жалостливым, тонким звуком; из веток ивы и ракиты — оглушительные
