Военная мысль в СССР и в Германии

пушкам был сделан столь малым, что был израсходован через несколько месяцев войны. И с 1915 по 1917 г. наша пехота хронически не имела поддержки своей артиллерии.[28]

Единственными, кто все предусмотрел для будущей войны – и количество артиллерии и ее состав, – немецкие генералы. Так что особо пенять советским генералам не приходится – царские были не лучше. Может, они в чем-то были и профессиональнее, но, зато советские офицеры и генералы дрались более яростно, меньше сдавались в плен и быстрее учились в боях, что с горечью констатируют немецкие генералы из тех, кто воевал обе мировые войны.

Это утешение, но его мало. Будущая армия России обязана любить войну, любить свое дело, стараться не в карьере, а именно в деле войны достичь максимальных творческих результатов. Наши генералы должны быть как прусские генералы, но только лучше.

Поскольку только мозги генералов и офицеров, их преданность своему делу – универсальное оружие победы!

Ю. И. Мухин

Надо ли любить войну?

Генералы прошлой войны

Ю. И. Мухин поставил очень серьёзную проблему: почему наши генералы всё время готовятся к прошлой войне? Причём даже опыт победоносной Великой Отечественной подтверждает этот горький вывод.

Отчасти это понятно психологически: в военачальники стараются выводить отличившихся военных. Отличившихся где (в лучшем случае)? На войне. На какой? Правильно, на прошлой: переманивать полководцев из будущего человечество ещё не научилось.

Но немецкие генералы оказались гораздо лучше подготовлены к современной войне, чем наши. Какой урок можно из этого извлечь? Автор предлагает следующий рецепт: «будущая армия России обязана любить войну (выделено мной, – М.С.)», тогда она превратится в боевую, а не парадную силу.

Признавая правильность постановки вопроса, не могу с этим согласиться. Войну любить нельзя – нормальному человеку. Даже военному.

Человечество долго шло к пониманию преступности любой войны. Феодальное сознание воспринимало войну чуть ли не как нормальное состояние, а мир – как постыдное. Соответственно и призвание военного считалось естественным состоянием благородного человека (мужчины). Зачем и кому нужна была война – дело десятое: было бы желание повоевать, а повод найдётся.

К XX в. понимание того, что война – это состояние чрезвычайное, неизбежное зло, уже достаточно широко проникло в сознание. Сейчас это понимание стало всеобщим – и совершенно правильно.

Нет, любить войну никто не должен. А вот как сделать так, чтобы, не любя войну, военный ответственно относился бы к своему делу?

Долой военщину!

Советская власть придала этой тенденции революционный характер. Во главу угла был поставлен трудящийся. А, значит, армия заняла подобающее ей подчинённое место обслуживания трудящихся, охраны их мирного труда. И сам военный тогда мог считаться полноценным членом общества трудящихся, когда можно было рассматривать его самого как специфического трудящегося тоже.

Но предрассудки живучи, а инерция прошлого сильна. Формирование государства трудящихся шло либо в войнах, либо в ожидании грандиозных войн. В сознании человек с винтовкой занял такое же место, как и люди с серпами и молотами. И, как следствие, – в СССР сформировалось довольно сильное сословие военщины.

Военщина – это та армия, которая не хочет быть обслугой трудящихся, а хочет занять место в лучшем случае рядом с ними, а то и выше.

Легко видеть, что, несмотря на усиленный партийный контроль, армия сохраняла признаки государства в государстве. У военных были и есть свои собственные суды (трибуналы) – причём до недавних пор сохранялось странное правило: если хоть один из подельников является военнослужащим, то и всех подсудимых судит военный трибунал; была своего рода экстерриториальность (как у оккупационных войск): надебоширившего военного милиция могла задержать только для передачи в комендатуру.

Это проявляется даже в мелочах. Например, в военной присяге, существовавшей в моё время, сохранялись такие странные слова: «…свято хранить военную и государственную тайну». Значит, есть какая-то там «государственная» тайна, а есть – поднимай выше – военная! Хотя ясно, что военная тайна – это разновидность государственной. Или персональные звания в СССР – они подразделялись почему-то на воинские и «специальные» (все остальные). Как бы с таким оттенком: «настоящие» (воинские) и «всякие разные». Хотя в крайнем случае именно воинские можно было бы (из уважения к военным) считать «специальными».

Короче, в советском обществе сохранилось неснятое противоречие между концепцией армии – защитницы трудящихся – и «остаточным» самосознанием военных как касты.

К сожалению, и сейчас часто проблему настоящего реформирования армии, превращения её в современную боеспособную силу пытаются решать на пути старого сознания – укрепления кастового самосознания военных. То есть усиления военщины. Ностальгически вспоминают, например, царские порядки, когда хулиган срывал с офицера погоны, тот, как и полагалось по кодексу чести, убивал обидчика, а суд… благополучно его оправдывал: дескать, каким бы мерзавцем офицер ни оказался, не дело «штафирки» вершить над ним суд.

Ерунда. Офицер не может кичиться перед народом погонами, вручёнными ему народом. Когда производство в офицеры шло от имени Государя императора – тогда это было ещё оправдано. Сейчас нет. (И недаром внедряется ныне такой комплекс: кичиться мундиром перед людьми может только офицер, служащий не народу, а Верховному Главнокомандующему). А вот граждане линчевать офицера за появление в неподобающем виде – вообще-то могут. Идёт такой: пряжка на боку, сапоги нечищенные, всмятку – прохожий сделал замечание. «А пошёл ты!» – раз-раз, сбежались сознательные граждане и повесили горе-офицера на фонаре! А суд их оправдал: проедая впрок народные средства, ты не должен оскорблять чувства тех, кого призван защищать!

Ну, это, конечно, преувеличение. А вот если сознательные граждане будут скопом отлавливать на улицах недостойных офицеров и сдавать их, куда надо, – от этого будет только польза.

На первый взгляд это глубоко неправильные рассуждения, унижающие достоинство военных, которое как раз надо бы любыми способами поднять. Не согласен.