было удержаться, чтобы не вылететь вон. Проскочив опасное пространство и слетев с шоссе на лесную дорогу, «виллис» резко остановился. Шофер молча обошел вокруг машины и пробормотал себе под нос: «Всего две пробоины. Могло быть хуже. Вы в рубашке родились, товарищ командующий». Генерал молчал и звучно сопел, как после резкого бега. Мы поехали дальше.
— Скажите, товарищ командующий, для чего вы так бессмысленно рискуете своей жизнью? — спрашиваю. — Не думаю, чтобы это доставляло вам удовольствие. Или вы демонстрируете свою храбрость? Перед кем?
— Не только своей жизнью рискую, ты хочешь сказать, а и жизнью своих подчиненных: вот твоей и его, — недовольно мотнул командарм головой сначала в мою, а затем в сторону водителя.
— И нашей тоже, — поддакнул я.
— Вот что я на это скажу, — Гордов резко обернулся ко мне. На войне все связано с риском. И прятаться от паршивых фрицев, ложиться перед ними, падать ниц не буду и вам не советую. Кончится война и может больше не представится случая погибнуть по-солдатски, на поле боя, с почетом. Тогда будешь гнить, как старый пень, живя в тягость себе и людям. Засядешь за мемуары и станешь врать самому себе и другим, какой ты был герой на войне, стыдясь сказать правду.
Уловив мечтательное расположение собеседника, я поддержал его настроение:
— Война не скоро кончится, и будет еще не один случай сложить голову. Но разумно, может быть, с пользой. Я не вижу героизма в том, чтобы добровольно подставлять себя под пулю или снаряд врага. Читал я, кажется у Драгомирова, что героический поступок совершают или люди очень смелые, от храбрости, или последние трусы — из трусости теряют контроль над собой, утрачивают самообладание и внешне смело бросаются навстречу смерти, — порассуждал я вслух, делая вид, что не отвечаю командарму, а говорю сам с собой.
— Ты что, считаешь меня трусом? — угрожающе повысил голос генерал.
— Нет, не считаю. Но и не вижу разумного смысла в подобного рода героизме.
Командарм промолчал».
Пусть извинит меня Илларион Авксентьевич Толконюк, но последний диалог, как мне кажется, он придумал уже после войны. А вот слова Гордова, что за таких, как он, ордена не дают, скорее всего, правда, и показывают глубокую обиду Гордова на Сталина за своё снятие с должности командующего фронтом.
Но оцените воспитательный эффект этого наказания! К Гордову не только вернулась храбрость, но он стал демонстративно ею бравировать — он специально создавал ситуации, при которых его могли убить. А говорят, что наказание ничего не даёт. Даёт, да ещё и как!
Исправленный не во всём
Для генерала храбрость важна, как и для любого воина, но её генералу очень мало, генералу нужна и смелость. А вот за это Гордова не наказали, и он тупо и бездумно исполнял приказы фронта, не внося в них никакого элемента творчества. Никак не применяя приказы фронта к конкретной обстановке в полосе 33-й армии, он гнал и гнал вверенные ему соединения в атаки на немцев строго по директивам, поступившим из штаба фронта. Собственные решения он принимать боялся.
При этом, как утверждает Толконюк, начальник штаба 33-й армии Киносян был бессилен предложить командующему более разумные решения, ведь Гордов сам был штабист, и его штабные амбиции не позволяли ему оценить решения своего штаба, а малодушие не позволяло положить эти решения в основу собственных приказов. Поэтому гибель солдат 33-й армии была огромна, но Гордов тупо гнал их остатки на немецкие укрепления.
Такой пример. В октябре 1943 года, в качестве наказания за настырность в предложении решений, Гордов назначает Толконюка командиром 620-го стрелкового полка взамен убитого предшественника, и ставит задачу как для полка с полным штатом, т. е. численностью 1582 человека. Толконюк вспоминает:
«К рассвету я прибыл на КП командира 164 дивизии и представился по всей форме генералу В.А. Ревякину. Тот никак не мог поверить, что начальник оперативного отдела, заместитель начальника штаба армии прибыл к нему командовать полком. Но факт — упрямая вещь, и я отправился искать свой полк. Солнце уже поднялось над горизонтом, когда я перед высоким лесом увидел на поляне группу людей, завтракавших, рассевшись на пнях когда-то вырубленного леса. Это был мой полк. Им временно командовал заместитель начальника оперативного отделения штаба дивизии майор Марченко, недавно переведённый в дивизию из моего отдела. Он обрадовался моему появлению, доложил состояние полка, представил адъютанта — рослого лейтенанта с голубыми глазами — и сдал мне должность. В полку оказалось, без учёта тыловых подразделений, 130 человек, две 45-мм пушки на конной тяге, два станковых пулемёта и две малочисленных миномётных роты: 6 82-мм и 4 120-мм миномёта. Мне дали котелок с какими-то тёплыми оладьями и чаю, и я тоже сел на пень перекусить. Вдруг вижу странное явление: один солдат свалился раненым, другой, третий… выстрелов не слышно. «Что происходит?» — спрашиваю, не успев разобраться в обстановке. Мне спокойно пояснили, что из леса стреляют снайперы. Пришлось, прервав завтрак, приступить к своим новым обязанностям. Приказываю обстрелять лес из станкового пулемёта и атаковать. Немцы не стали сопротивляться, и мы беспрепятственно вошли в лес. Слышу взрыв: это одно орудие попало на мину, две лошади из упряжки убиты и ранен один ездовый. На лесной дороге виднелись кучки пыльной земли, под которыми замаскированы противопехотные мины. Требую позвать полкового инженера, чтобы организовал разминирование, но мне отвечают, что инженера давно нет; его заставляли лично обезвреживать мины, и он бесследно исчез: наверное, или подорвался где, или убит. Пришлось протаскивать пушки вне дороги, лавируя между деревьями. Полк вышел на западную опушку леса, встреченный сильным артиллерийским и пулемётным огнём. Немцы стреляли разрывными пулями, которые рвались, ударяясь в деревья, и создавалось впечатление, что стреляют где-то сзади, в тылу. Крупнокалиберная пуля, пробив погон на моём правом плече, угодила в живот шедшему следом за мной адъютанту. Я вышел на опушку и увидел за лесом оборонявшееся противником село Губино. Для меня быстро вырыли окоп в песчаном грунте, и я вскочил в него, спасаясь от пуль и осколков. Появился командир поддерживающего полк гаубичного артдивизиона, представился и стал подавать команды на открытие огня. Дальше мы не продвинулись. Наступила ночь. Поручаю заместителю прочесать полковые тылы и всех солдат, способных воевать, поставить в строй. Удалось набрать 20 бойцов».
Замечу, что в 9 ротах стрелкового полка должно было быть 738 человек, а в 620-м полку армии Гордова, как видите, осталось 20, но Гордов гнал этот «полк» в наступление, исполняя решение фронта и этим рекомендуя себя фронтовому начальству как прекрасного командующего армией, чётко исполняющего приказы.
(Между прочим, Толконюк в этой ситуации разумно воспользовался тем, что у него было — миномётами и приданным гаубичным дивизионом. Он, бывший артиллерист, в считанные минуты того единственного момента, когда немцы сосредотачивали силы для удара, не растерялся и организовал на них налёт огнём своей артиллерии. Этим он заставил немцев отойти, и 620-й «полк», захватив в результате этого боя три подбитых танка и шесть артиллерийских орудий, в результате взял пункт Губино, которым на тот момент стремилась овладеть 33-я армия. Гордов за этот бой наградил всех, — заместителю Толконюка дал орден Красного Знамени, — но самого Толконюка не наградил ничем. Отказ Толконюка уходить с должности командира 620-го полка тоже был проигнорирован — его приказом Гордова снова вернули на прежнюю должность в штаб 33-й армии. Вообще-то в описании Толконюка Гордов предстаёт тем ещё самодуром.)
Итак, Гордова наказали снятием с должности командующего Сталинградским фронтом за трусость, это его оскорбило, в результате он исправился и даже стал бравировать своей храбростью, но ему не объяснили, что он не пригоден ещё и из-за своего малодушия, из-за отсутствия смелости — из-за неспособности принимать собственные решения. И он продолжал губить людей. Смотрите, что произошло дальше.
