поверьте, было больней, чем с родным домом.
За сутки-двое мы в Волчанске. Каким мы его оставили, таким он нас и встретил: тихий, мирный, сонный — боев мы не вели, там все было спокойно. Как позже выяснилось, какая-то пехотная рота, как и мы, прозябала в окопах и решили погреться в городе. А ночью вошли немцы и хорошо их поколотили, кто уцелел, убежал за Донец, и мы пришли в подкрепление. Наша батарея расположилась на восточной окраине, а мы — кто дежурил, был или у пушек или на НП, а свободные — на квартирах. Я был на постое в доме у деда с бабкой. Освоились, стали проведывать друг друга, я уже знал фамилию своих хозяев — Сивожелезовы. Как-то меня спрашивают соседи, а у кого ты, солдат, проживаешь? Отвечаю — у Сивожелезовых. У Волкодавши? — переспрашивают. Нет — у Сивожелезовых! Они смеются и рассказывают.
Тогда их дом еще был самым крайним, хорошим забором огорожен двор, у них была и живность, и сено для коровки. Вот в один из вечеров дед и говорит бабке: «Ты сходи, надергай клюшкой сена и дай коровке, я не успел». Бабка вышла, взяла клюшку и к скирде, а там собака здоровенная оскалилась, бабка на нее клюшкой, собака на бабку, бабка попала клюшкой в пасть, а выдернуть не может, и таскают друг друга по двору. Дед ждал-ждал — нет бабки, выходит, а она на клюшке волка держит. Дел добил волка и сказал, что это не собака, а волк, воттогда бабка и испугалась. С тех пор, по-уличному, ее и называют Волкодавша.
Зимовали мы в Волчанске, можно сказать, с фрицами по-мирному, вздумалось было нам Старицу взять, а они нам не дали.
Рассказывали пехотинцы. Вошли в деревню тихо ночью, заходим в один дом — никого, в другом спрашиваем хозяев: «Немцы есть?». «Нет», — отвечают, — а из-под кровати автоматная очередь. Забросали гранатами, и все, а вот в деревне, что чуть в тылу у нас, в лесу, — там мы многих немцев тепленькими взяли. Жители помогали: были случаи, что немцев прятали в подвалы, закрывали, а потом нам сообщали. Там немец зверствовал, обирал, казнил, а в Старице, как в прифронтовом селе, он жителей не притеснял.
Не вышел у нас номер со Старицами, батарея немного переместилась ниже по течению, там было село Огурцово. Выше села на склоне лес, ниже Донец. Мы — напротив, опять в окопах, блиндажах.
Был случай, быть может, один-единственный в истории войн. Зима, лес лиственный, листья опали, да еще склон, нам все видно. Что-то там на самой кромке леса вверху немцы задумали сделать. Собралось их человек 15, развели костер, мы сообщили командиру батареи. Первый комбат был тяжело ранен в первом бою, а этого мы называли «приблудный». Он капитан, нам его прислали во время отступления. Сибиряк, фамилия — Пипкин. Бывало, на привале разведем костер, соберемся вокруг. Греемся, а он нет — не сядет, ходит, носит дрова, размахивает накрест руками и бьет себя по лопаткам, говорит: «Вот вы согреетесь, а чуть от костра отойдете, вам еще холодней станет, а выдвигайтесь, как я, и не простудитесь, и не замерзнете».
Так вот, подходит комбат к буссоли, посмотрел и передает по телефону на батарею пятой пушке — гаубице — приготовиться к стрельбе. Эта пушка не наша, бог весть, как она попала в нашу батарею, у нас горно-вьючные орудия 76-мм, а это гаубица 122-мм. Батарея пристреляна, он по карте уточнил данные и передал их гаубице, скомандовал: «Огонь!» Батарея стояла сзади нас, выстрел слышим над головами; полетел, шавкая, снаряд, вдруг немцы там в лесу забегали, залегли, а костер взмыл в воздух! Надо же, снаряд угодил прямо в костер! Просим комбата: «Повторите!» — отвечает: «Такое не повторяется, это бывает раз в жизни и далеко не со всеми». Когда стало смеркаться, мы видели, как пришли немцы с носилками и вынесли 9 трупов. После этого немцы рассердились, начали понам постреливать, но мы в земле, и нас так просто не возьмешь.
Нам обидно — они в деревне, а мы опять на голом месте! И опять же находчивость помогла: а давай- ка мы сожжем им деревню! Начали стрелять по домам трассирующими, сколько успели — до вечера сожгли, остальное, думаем, допалим завтра. Наутро смотрим, все дома голые, только лаги белеют на крышах — немцы солому за ночь с крыш сняли.
Долго мы простояли у Волчанска, но где-то в январе-феврале 42-го пошли брать Белгород. Помню, перед этим недели две простояли в деревне, в которой всего две фамилии. Мы познакомились с жителями. Нас жалели женщины и девушки, и вот как-то возвращаюсь с НП, которое было километрах в 5 отсела, встречает девушка, дочь хозяйки, у которой я жил, и со слезами на глазах говорит: «Куда же вы уезжаете, завтра пойдете в бой!» «Откуда ты взяла?» — спрашиваю. «Ваш комиссар по секрету сообщил». Кончилось тем, что комиссара батареи разжаловали, и он попал в мое подчинение старшим разведчиком- наблюдателем. Был комиссаром недотрогой, а, став рядовым, оказался хорошим парнем, мы с ним подружились. Ну, это к слову, а по правде комиссар девчонкам не наврал. Через сутки в ночь мы тронулись в путь. Не помню, где шли, но остановились в одной деревне, которую оккупировали немцы. Их оттуда выбили, дома разбиты, мороз неимоверный, и наш взвод занял на время привала один из домов, в котором ни окон, ни дверей. Внесли соломы, на нее легли отдыхать, скука-тоска неведения: не знаем, где мы, куда идем, что нас ждет?
И вдруг три туляка заговорили, а потом и запели. Сначала пальцами по губам — вроде настраивают инструмент, потом… до сих пор помню некоторые куплеты той песни, которую до них и после них не слыхал. А слова такие: «Вот селедку принесли, хвост у ней на славу, но попробуй разделить на таку ораву. Нашей дочери меньшой как не дать кусок большой…» Да еще с интонацией, с прибаутками. Все бойцы нашей батареи зашевелились, лица прояснились, дальние повставали со своих нагретых мест, окружили поющих. Тут команда: «Подъем!» — где и сила взялась построиться и двинуться дальше. К утру пришли в село Крутой Лог, откуда уже выдворили гитлеровцев. Из 603 дворов осталось три дома, остальные сожжены, жителей нет. Наш взвод управления расположился в хорошем подвале на бугорке. Дом сожжен, кой-какой скарб хозяева прятали в подвале, но где они — не знаем. Белгород, меловые горы с возвышенности видать, нам была поставлена задача найти место для НП, чтобы были видны позиции немцев, а к городу местность все ниже и ниже, и цели не видать.
Дважды похороненный
С лейтенантом пошли в разведку, выдвинулись впереди пехоты, но нас засекли немцы, обстреляли, мы отделались легким испугом, залегли, а наши посчитали, что нас убило, и обед наш съели. Приходим в подвал (погреб), спускаемся по лестнице, там тепло, тлеют угли. Мне предлагают: вот твой котелок, в нем остатки обеда (синяя вода и та холодная). Дай, думаю, подогрею, хоть теплого похлебаю, а угли уже потемнели. Смотрю — что бы сжечь? В углу стоит дощечка, на ней вырезано распятие Иисуса Христа, я снимаю с пояса немецкий штык (он в виде ножа) и колю ее на щепки, кладу на угли и дую, чтобы загорелись. Помкомвзвода выхватывает эти щепки и прячет: «Ты думаешь, что бога нет, но как раз он и есть!» А в это время немцы начали обстрел из 105-мм гаубиц, снаряды рвутся недалеко, земля дрожит.
Комбат Пипкин и командир дивизиона Ставицкий были хорошими воинами и крепко дружили. Часто Ставицкий меня использовал вместо своего денщика — он меня знал еще по мирному времени. Поблажек мне не было, но и не обижал. Однажды Ставицкого, он уже был командиром полка, вызвали в штаб армии, который находился в тылу, в небольшом селе. Вместо своего адъютанта он взял меня, говорит — так надежней. Добрались до штаба (большая изба, часовые), в передней комнате на кровати лежал-отдыхал лейтенант, Ставицкий его поднял и говорит: «Пока будет совещание, пусть солдат отдохнет». Какое счастье лечь в постель, хотя и не раздевшись — только без сапог.
Видать, на том совещании вырабатывался план взятия Белгорода, и вскоре меня, опять же с лейтенантом взвода разведки, посылают впереди пехоты корректировать огонь. Нам выдали белоснежные халаты, на шапках — белые капюшоны, чтобы враг не заметил. Но заметил, проклятый, мы уже были там, где нас и немец видит, и наши видят, и он начал бить из пушки по нам двоим. И он применил по нам бризантные снаряды. Это снаряды, в которых взрыв на долю секунды отстает от удара, а зима, земля мерзлая, снаряд от нее рикошетит и на высоте 20–30 м взрывается, так что и в окопе не спрячешься.
При первом же обстреле лейтенанта тяжело ранило осколком в ногу, а у меня только шинель пробило. Зима, холодина, я лежу рядом с лейтенантом, как смог поверх одежды перевязал ему ногу и говорю: «Давай
