снимка на колхозном рынке у еврея-фотографа на пятиминутном фотоаппарате. При современном уровне фотокамер, увеличительной аппаратуры, лабораторий и химии ныне трудно себе представить громоздкие фотокамеры тех лет, совмещавшие в себе в одном большом коробе-камере все фотографические процессы того времени и выдававшие через пять минут фотоснимки, которые фотограф, правда, выдавал в мокром виде, завернутыми в обрывок газеты трубочкой.  

Но вернемся на Пушкинскую улицу в дворянский двухэтажный особнячок, где нас принял начальник в ранге майора медицинской службы или, как он тогда именовался, военврач второго ранга. Медсестра сразу провела нас вниз в ванную комнату, где было прохладно, но в топке титана горели дрова, и мы с Е.П. Ищенко впервые в жизни помылись в ванне, а в это время где-то рядом делалась прожарка от вшей нашего верхнего обмундирования, так как мы кое-кого привезли с собой из нашего фронтового быта. Белье нам выдали первой категории, и мы за полчаса стали совершенно другими людьми. Нас тут же провели в столовую, где было с десяток столов, накрытых белыми скатертями. Нам были указаны места за одним из них,

принесли поздний завтрак и по стакану портвейна вместо обычных фронтовых ста грамм «наркомовской» водки на фронте (как правило, разбавленной и не лучшего качества).

Нас поместили в четырехкоечной палате с обычными казарменными железными кроватями, аккуратно застеленными полным комплектом постельного белья. Наши шинели и ватные брюки тоже были подвергнуты обработке и уже висели на вешалке. Мы решили отдохнуть с дороги, поэтому быстро разделись, и я впервые за месяц пребывания на фронте почувствовал, как приятно чистое белье, теплое помещение и тишина провинциального города. Не было слышно орудийных и минометных раскатов, не взрывались авиабомбы, не было треска пулеметных очередей.

Ефим Парфенович уснул, как только прислонился щекой к подушке. Я же как только начинал засыпать, то вздрагивал  и просыпался. Так повторилось несколько раз, и я понял, что не смогу уснуть на ватном матраце. Не мог же стакан крепленого вина так подействовать на меня и лишить сна? Я поднялся, взял шинель, постелил ее на прикроватном коврике, положил под голову противогазную сумку и быстро уснул. Проснулся от того, что кто-то тормошил меня за плечо. Это теребила меня медсестра, а рядом стоял начальник в очках. Он приложил руку к моему лбу, потом проверил пульс и спросил, чем не понравилась мне постель. Я что-то пролепетал в ответ. Два стоявших рядом летчика засмеялись. Начальник с медсестрой удалились, а я разбудил Ищенко, и мы принялись знакомиться с подселенцами. Оба они были в сержантских званиях, но шинели на них были двубортные, темно-синие, комсоставского покроя, а на головах фуражки с кокардами (как они говорили — с «капустой»). Мы малость были в курсе того, что Сталин издал приказ всех рядовых летчиков выпускать в сержантских званиях, но денежное содержание и обмундирование у них были офицерскими. Впоследствии это было отменено и, более того, тяжелыми танками командовали лейтенанты, и даже механики-водители на них имели по одной звездочке.

Я спросил, на каких аэропланах они летают, и один из них с гордостью ответил: «На «Чаечках». Тут я вспомнил недавний случай на высоте 73.1, о котором будет рассказано в главе «О добросовестности и паразитизме» с подбитой машиной и геройским спасением летчика горящей машины. Они оба засмеялись и сказали, что это они и есть. Да, у одного из них был и явный признак ожога щеки. Вскоре в палату вошел майор, как оказалось, это был их комиссар полка в звании батальонного комиссара, хотя в авиации никогда не было батальонов, как и рот тоже. Он привез бутылку коньяка, откупорил ее и разлил в стаканы. Каждому пришлась «наркомовская» норма, и я впервые пил этот благородный, элитный напиток и не понимал одного: почему все говорили, что от него исходит запах клопов? Впрочем, в наших станичных и хуторских хатах клопы никогда не водились.

Мы спустились вниз в столовую, где начался обед. К обеду тоже положен был стакан вина. Еда была, по-видимому, по санаторной довоенной норме, только вместо табака  на столе лежало по пачке папирос ростовской фабрики «Наша Марка» и по парочке мандаринов с аджарских плантаций. Это тоже для нас было дивом, хотя мне и приходилось их пробовать раньше. При входе в углу играл оркестр из четырех музыкантов филармонии. Молодая пианистка пыталась петь модные тогда песенки. Во хмелю я отважился сделать «заказ» и попросил исполнить известную и популярную тогда модную песенку «Чилита». Она очень мило одарила меня взглядом и выполнила мою просьбу. Потом, всякий раз, когда мы входили в столовую, исполнялась именно эта песня. Все музыканты этого ансамбля были еврейской нации, как сказал бы старшина Васков из очень известного кинофильма «А зори здесь тихие...»

Всего в Доме отдыха нас было человек пятьдесят. Самым старшим по чину оказался бригадный комиссар, носивший «ромб» в петлицах, на носу круглые очки и чем-то очень напоминавший известного тогда секретаря МК Щербакова. Массовика в Доме отдыха не полагалось, но кто-то водил нас несколько раз в филармонию и на киносеансы. В один из таких выходов мы шли тротуаром по Буденновскому проспекту. По проезжей части маршировали в баню со свертками белья под мышкой зенитчицы. Вдруг я слышу крик одной из них: «Товарищ старшина, разрешите выйти из строя». Потом окрик: «Александр Захарович, одну минуту». Ко мне спешила Лена Бобрышова, бывшая отрядная вожатая из десятиклассниц последней школы, в которой я был старшим пионервожатым. Она прильнула ко мне и на радостях, что встретила близкого человека, пустила слезу, а также сообщила, что служит в зенитном артиллерийском дивизионе и что они охраняют железнодорожный мост, и вместе с ней служат Раиса Власенко и Мария Приходько — бывшие ее одноклассницы. Я записал номер их полевой почты и обещал написать, так как все они были помощницами в моем пионерском деле. Мы долго переписывались, потом связь прекратилась, и, только будучи уже на пенсии, мы имели несколько теплых встреч в городе Черкесске.

Памятуя о том, что здесь, в городе, проживает и работает с довоенного времени на кирпичном заводе двоюродная сестра отца Гиренко Елизавета Дорофеевна, я захотел навестить ее. Начальник Дома отдыха отпустил меня  на день, и я пошел на поиски без адреса. Нашел без особых трудов, только лишь назвав фамилию родственницы. Она была очень рада встретить близкого человека в такое лихое время, угостила меня, и мы пошли в центр города на главный рынок у городского собора. (Здесь мы и повстречали того самого фотографа пятиминутки еврейской нации.) Я на радости сфотографировался с тетей, потом в одиночку, в полный рост и до пояса. Все снимки были на холоде с опущенными «ушами» шапки. Качество этих снимков оказалось вполне подходящим, и я смог выслать их родным и оставил себе и тете. Так прошел еще один день. (Тем фотографиям была уготовлена удачная судьба. После войны я их переснял и они вошли в некоторые ветеранские издания моих однополчан.)

На следующий день мы упросили начальника Дома отдыха совершить прогулку на лыжах по бульвару, но в послеобеденное время перебросили лыжи во двор через забор, а сами пошли в гости к знакомым моего напарника Ищенко. В предвоенные годы он закончил Ростовское пехотное училище и водил знакомство с официантками и другими служащими этого училища. Встреча и знакомство было с выпивкой. Нас расспрашивали о делах на фронте, вспоминали бывших знакомых. Подходил конец нашему беззаботному отдыху, и мы все чаще вспоминали о своих однополчанах, подкупая им гостинцы, хотя в магазинах товары были только по карточкам. Нам здесь смогли продать по два килограмма мандаринов и по десятку пачек хороших папирос. С этим и возвращались мы с моим неразлучным рюкзаком, в котором я вез гостинцы сослуживцам. Было начало февраля. Грунтовые дороги днем оттаивали, и автотранспорт по ним проходил с трудом.

Снова в полку

Разведчики встретили меня с большой радостью, обрадовались необычным подаркам. Все я раздал своим разведчикам и только начальнику штаба дал пачку папирос и несколько мандаринов. Взвод без меня в разведку не посылали, а использовали в основном на патрулировании и наблюдении.

С моим приездом снова начали посылать с заданием взять в плен немца, «языка», об одном из них я рассказываю  в главе «Об уме и тупости». Должен повторить, что такие контрольные пленные были прежде всего мерой активности войск в обороне. Как соцсоревнование шахтеров в добыче угля, вроде стахановского движения. Меня тридцатитрехлетняя служба не баловала стабильностью профиля обязанностей, и я всегда должен был много запоминать, осваивать многое заново, особенно в послевоенные годы в Главной инспекции МО, но из 33-х лет именно в разведке был самый тяжелый период

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату