осталось, если прямиком по реке, километра четыре. Зиновий вдруг остановил машину и высунул голову из кабины. Впереди чернела как раз поперек дороги длинная щель. Над ней стоял пар.
— Что там еще? — проворчал Глухов. Инженер был сильно не в духе. Он обиделся, что главный инженер забрал единственный вездеход для себя (остальные были в разъезде или на ремонте), а его, Глухова, послал, словно простого рабочего, на грузовике в такую погоду к буровикам забрать образцы. Глухов прекрасно знал, что его попросили съездить не только за этим: необходимо было срочно выяснить с начальником геологической разведки кое-какие вопросы. Но, по мнению Глухова, этого начальника можно было бы вызвать сюда, в управление, а не гонять туда Глухова.
Инженер был раздражен и тем, что с ним послали Зиновия: он его терпеть не мог. Хотя понимал он и то, что другого шофера не могли послать. Шоферы были уже занаряжены на весь день на определенную работу, а Зиновий с утра ездил на Абакумовскую заимку и как раз только что освободился. Вообще Радию надоела вся эта 'собачья жизнь', и он клял хитреца-отца, уговорившего его поработать годика два на Севере. Конечно, не будь здесь Тани Эйсмонт, Радию никогда бы сюда не забраться… Но что толку от нее, если она ведет себя, как царевна-недотрога?
Зиновий, не обращая внимания на злившегося инженера, вышел из кабины и сразу попал в воду. Из расширявшейся щели плыла вода. Зиновий бросил взгляд в кузов. Нахохлившись, возле мешочков с образцами грунта сидел Клоун, засунув руки в длинные рукава телогрейки. На его шапчонке налепился целый шар снега.
Зиновий быстро сел в кабину и дал машине задний ход.
— Не проедем, — сказал он Глухову. — Вечный озорует. Что будем делать? Может, обратно, к буровикам?
— И ночевать там? Ни в коем случае! — Радий высунул голову в дверцу и внимательно осмотрелся. — Мы недалеко от берега, — заключил он. — Здесь не так уж опасно, если лед и треснет. Езжай к берегу.
— Берегом не проедем!
— Подумаешь! Поставим твой грузовик в надежное место и пойдем пешком, в обход…
Зиновий опять вышел из машины и критически осмотрелся.
Ему тоже не хотелось ночевать у буровиков в землянке, вырытой в холме. Да там и негде. Все топчаны заняты, на полу отчаянно дует. Пожалуй, тут можно добраться до берега: лед довольно ровный.
— Идите впереди машины, — сказал он Глухову.
Радий молча вышел из кабины, поднял воротник оленьей полудошки и осторожно пошел вперед, иногда останавливаясь, чтоб, повернувшись к ветру спиною, переждать порыв ветра. Ветер был штормовой, не меньше восьми-девяти баллов.
Так они провели машину до крутого берега, и Зиновий, выведя ее на прибрежную гальку, занесенную снегом, поставил под высокой лиственницей. Втроем они быстро перенесли образцы в кабину, и Зиновий запер дверцу. Они вскарабкались по сугробам наверх.
— Пешком, что ли, пойдем? — вдруг спросил Клоун, озираясь с каким-то испугом: со всех сторон несся мокрый, колючий снег, захватывая дыхание.
— Видишь, Петро, дорогу-то размыло! — пояснил Зиновий. — Нужно идти. Тут и пяти километров не будет.
Он опустил шапку-ушанку, завязав ее, как и Клоун, под подбородком. На Радии была меховая шапка фасона «гоголь», и он только надвинул ее поглубже.
Клоун не посмел сказать, что у него болит нога. Он привык, что с ним никто не считался. Может, он боялся, что его, чего доброго, бросят здесь одного. Только он ничего не сказал и поспешил за своими спутниками, прихрамывая и тихонько охая.
По берегу шла вьючная тропа, но ее давно занесло снегом. Теперь впереди был Зиновий, он лучше ориентировался в тайге. За ним — Глухов, последним ковылял Клоун, у которого по лицу текли слезы от непереносимой боли в стопе — он изо всех сил старался не отставать, боясь очутиться один в тайге. Но Зиновий как раз приноравливался к нему. Шофер шагал, не торопясь, каждые десять шагов оборачивался; только убедившись, что товарищи идут за ним, он снова шел дальше.
Быстро темнело… К вечеру пурга усилилась, еще хорошо, что ветер дул в спину. Небо было пустое и сумрачное. Снег падал с неба, ветер срывал его с деревьев, с слежавшихся сугробов и, перемешав, подняв высоко в воздух, нес, вертел, крутил, с силой бросал оземь. Снег набился и за воротник, и в рукава, и в сапоги, и даже в брюки. Когда Зиновий опять обернулся, почему-то раньше обычного, он увидел, что Клоун упал и не делает попытки подняться. Зиновий бросился его поднимать и в последнем свете истощенного дня увидел лицо Клоуна. Оно его поразило… Глаза закатились, лицо было как у трупа, холодный пот смешался с тающим на заострившемся носу снегом. Клоун был без сознания.
— Придется его тащить! — прокричал Зиновий в ухо инженеру, стараясь перекричать вой ветра; как будто кто-то страшный на одной ноте стонал: а-а-а-а! — Берите его за ноги, так легче, и понесем.
Радий не сразу понял, что от него хочет шофер. Он почти выбился из сил, струсил и совсем не хотел рисковать жизнью из-за какого-то воришки. Сам он, может, еще и дойдет, но тащить этого идиота — просто безумие!
— Мы его не донесем! — сказал он угрюмо. Но Зиновий не расслышал, он уже поднимал Клоуна. Радий не посмел отказаться. С несказанным отвращением он поднял Клоуна за ноги и понес. Они прошли шагов пятьдесят. Нести вдвоем было крайне неудобно. Они проваливались по колено, по пояс, цеплялись за обледенелый кустарник, роняли Клоуна и снова поднимали его, захлебываясь ветром. Впору было вернуться к грузовику и пересидеть в кабине, но они отошли слишком далеко и впотьмах могли не найти машины и погибнуть.
— Попробуем нести по очереди… Он ведь легкий! — крикнул Зиновий. Он первый поднял Клоуна и понес его на руках, как носят женщину.
Когда он выбился из сил и хотел попросить Радия немножко сменить его, рядом никого не оказалось.
Таня с детства не выносила воя ветра: на нее нападала тоска, особенно если она оставалась одна. Поэтому она была очень довольна, что Сперанские пригласили ее к себе ночевать. На плотине хозяйничала лишь пурга — ночная смена осталась дома.
Таня помогла Александре Прокофьевне напечь блинов — была масленица, и изо всех печей аппетитно пахло блинами. Поужинав и напившись крепкого краснодарского чая, хозяева и гостья уселись поуютнее: женщины на диване, накрывшись одним пледом (в квартире было сегодня прохладно, так как выдувало), а Сперанский со своей неизменной трубочкой- в кресле. В доме уютно, чисто, потрескивают накаленные сосновыми дровами печи — в Москве уже и забыли о таких печах. За стенами неистово воет вьюга — еще уютнее!
Разговор зашел о Глухове. Таня беспокоилась, доберется ли машина в такую пургу.
— Они заночуют на Песчаном острове, — уверенно сказал Сперанский.
Александра Прокофьевна рассказала, каким был Радик маленьким, как его все любили, как она носила его на руках.
— Мы с ним учились вместе с третьего класса, — задумчиво произнесла Таня.
— Какого вы о нем мнения? — вдруг резко спросил Сперанский.
— Сережа! — хотела остановить мужа Александра Прокофьевна.
— Ничего. Мне самой давно хотелось поговорить с Сергеем Николаевичем о Радике! — возразила девушка. — Вы старый коммунист, вы поможете мне разобраться… — Таня слегка покраснела и с минуту молчала, видимо не зная, с чего начать.
'Она хорошенькая, но уж очень круглолица, и голова, пожалуй, мала для такого роста, — думала Александра Прокофьевна, рассматривая девушку. — И слишком угловата, а в плечах широка. Спортивная фигура, гм! О боже, кажется, я ревную. Как это нехорошо. А Сережа до сих пор красив и нравится женщинам. И такая хорошая улыбка очень красит его — улыбнется и сразу похорошеет. Морщин почти нет, цвет лица матовый, не поддается загару, волосы густые, и намека нет на лысину, а синие глаза ясны. Как Сережа высоко ставит эту Таню… Неужели даже Радик недостоин ее?'
— Мы с ним сидели на одной парте… — рассказывала Таня. — Вы знаете, как его прозвали ребята? Канитель!
