'Подожди, объясню все!' А он ее в сердцах-то, кулаком… попал в висок, и — кончено. С одного маху она и упала. Была она до войны преподавательницей немецкого языка. Тебя там не было при этом… у соседей спал. Она часто тебя туда относила, чтоб не мешал дома… Не она первая. Мне рассказывали, некоторые бабы с ними путались. Одни женщины в партизанские отряды шли, а другие…
— Знаешь что… — проговорил я с усилием, — ты только не обижайся на меня, друг, прошу тебя! Я пешком пойду… А вы езжайте…
— Так еще километров сорок осталось!
— Ничего. Я дойду. Чемодан довези. А меня оставь…
— Как же я тебя брошу? Вот беда!
— Езжай! Прошу, как человека! Хочу один побыть… Гусач поглядел на меня внимательно и вдруг согласился:
— Ладно. Иди. Тут не собьешься — трасса одна. Зверь, думаю, сам не нападет.
Он бегом вернулся к машине, сел в кабину, и, едва я посторонился, грузовик прогрохотал мимо. Женщины отчаянно размахивали руками, били в стекло кабины и что-то кричали Зиновию. Наверное, возмущались, зачем он ссадил меня посреди дороги.
Машина скрылась за поворотом, и я вздохнул облегченно. Нестерпимо было мне сейчас ничье сочувствие.
…Я и сам не знаю, о чем плакал: отца ли было жалко или мать, стыдно ли за родителей. Просто было очень тяжело!
Ничего не видя, долго я так брел. Дорога пошла круто в гору, и тяжелый подъем отвлек немного. Когда взобрался на гору, сердце билось гулко, и я остановился передохнуть и оглядеться.
Необычно светлой была ночь, и непонятно, откуда брался тот свет, потому что ни луны, ни солнца на бледном небе, да и звезд не видать. И высокое это небо, и смутные горы с заснеженными вершинами, и далекая, зубчатая на горизонте тайга, и неподвижные лиственницы рядом — все было пронизано этим призрачным струящимся, словно в мареве, синеватым светом.
Я никогда не был на Севере, в тайге, природу знал мало, даже в лесу настоящем никогда не был; не считать же пригородные истоптанные дачи и рощи, где на траве валяются консервные банки и грязная бумага. И вдруг впервые в жизни я очутился наедине с Природой. Единственный след человека — в рытвинах и ухабах дорога. А если сделать шаг от дороги — вправо или влево, — сразу начиналась непроходимая, вся в буреломах и колючих зарослях дремучая тайга, где наглухо перемешалось живое и мертвое.
Странно одушевленным показалось мне все вокруг, когда я озирался, стоя на горе. И хотя глубокой, как бы застоявшейся, была тишина — ни одна ветка не колыхнулась, — было какое-то тайное движение вокруг меня. Как будто, едва я отвернусь, деревья обменивались взглядами, и я отчетливо чувствовал эти многозначительные пристальные взгляды.
Мне не было страшно одному среди непонятного. Слишком я был потрясен, чтобы осталось место для чувств обычных.
Постояв, я снова пошел по дороге… Но теперь я шел уже иначе, прислушиваясь не к своей боли, а к тому, что вокруг. Меня охватило ощущение нереальности, будто я шел во сне. У каждого так бывает, наверно. Я даже как будто успокоился, хотя боль оставалась где-то внутри…
Часа два я шагал, почти без мыслей, иногда останавливался и оглядывался.
Заметно посветлело. Небо стало прозрачнее и приняло какой-то неземной цвет. Может, в такой дымке увидел Земной шар человек, поднявшийся в космос первым.
Справа блеснула река, скрылась в чащобе и снова появилась, разлившись широко и привольно. Дорога спускалась к Ыйдыге… Я вдруг увидел солнце уже довольно высоко — почему-то просмотрев его восход, будто меня в это время не было.
Я очень устал, но усталость была мне приятна — она заглушала то, что так хотелось заглушить.
Когда трасса совсем спустилась к реке, я остановился. Берег был обрывист и крут, вода глубока, но так чиста и прозрачна, что каждый камешек виден на песчаном дне. Найдя спуск, я подошел к самой реке, нагнувшись, опустил в нее руку и тотчас отдернул, словно обжегся: вода была страшно холодна. Я напился из ладони. В воде табунами ходили хариусы, но я тогда не знал еще, что это за рыба, и только полюбовался быстрыми и изящными ее движениями.
…Мне не хотелось думать о том, что отец убил мою мать. Я вдруг пожалел, что еще так далеко до Вечного Порога — еще идти да идти, а отец там тревожится и страдает и сомневается во мне.
Неужели это было лишь вчера, когда я узнал? Не собирался я судить своего отца. Мне стало неприятно, что он мог так подумать обо мне. Неизвестно, что ему сказал Зиновий Гусач…
Еще раз напившись ледяной, очень вкусной воды, я вскарабкался вверх и снова зашагал по бесконечной дороге. Солнце поднималось все выше, уже изрядно припекало. Я обрадовался, когда подул ветер. Я снял пиджак, засучил рукава сорочки. Фуражки не оказалось. Стал припоминать, куда ее дел, но так и не вспомнил.
Далеко впереди показался грузовик. За всю ночь ни один автомобиль не перегнал меня. И ни одного поселка! До чего же безлюдный край! Я смотрел на приближающуюся машину и пожалел, что не попутная. Очень устал я и шел медленнее и медленнее. Машина скрылась, показалась вновь… Грузовик остановился. Из него вышел Гусач.
— Подвезти, что ли? — спросил он грубовато. В кузове никого не было. Зиновий отвез пассажиров и — вместо отдыха — поехал за мной.
— Спасибо! — сказал я и с чувством не то благодарности, не то вины сел в кабину.
3
— Он ушел на работу! — сказал Зиновий, складывая мои вещи у дверей, и, пошарив где-то под крыльцом, достал ключ.
— Специально для меня оставляет. Иногда прихожу сюда днем поспать, после рейса. Беспокойно в общежитии.
— Чего же не перебрался совсем?
— А я жил у Михаила Харитоновича, но, когда получили твою телеграмму, перебрался к ребятам.
— Если только из-за меня, переезжай назад.
— Начальник обещал комнату… как раз достраивают дом. Отперев дверь, Зиновий кивнул мне головой и пошел к машине.
Я смотрел ему вслед. Почему-то мне захотелось, чтоб он обернулся. Хорошая у него улыбка. Он обернулся, помахал рукой и уехал. А он красивый парень, подумал я. Никакой не смазливый, не картинный, у него же прекрасное лицо. Какая-нибудь хорошая девушка его полюбит, и навсегда.
Я забыл спросить у Зиновия, скажет ли он отцу или мне самому его искать. Решил ждать дома.
Дом был бревенчатый, с большими окнами. Отец сам строил его — он же был плотником.
Дом стоял на высоком обрывистом берегу Ыйдыги, в полукилометре от поселка. Просторный двор обступили старые лиственницы, обросшие серым мохом.
Прежде чем войти, я остановился посмотреть на гидрострой. С возвышенности был хорошо виден огромный котлован. В нем, как муравьи, копошились сотни людей. Уже явственно проступал остов будущей водосливной плотины — гигантской решетчатой опалубки, ее делали плотники! На обнаженном дне реки четко выделялись могучие бетонные блоки. Отчетливо доносился скрежет экскаваторов, дробь пневматических молотов, шум машин. Но, все перекрывая, шел откуда-то глухой, низкий гул, то нарастающий, то затихающий. Я понял, что это был Вечный Порог!
Мне вдруг так захотелось работать, там, вместе со всеми в котловане, я почти физически ощутил в руках сварочный аппарат. Завтра я пойду к Сперанскому и попрошу, чтоб он поставил меня на работу. По- мальчишески хотелось похвалиться своим умением. В мостоотряде приходили любоваться, как я кладу шов. Тут мне стало стыдно своего тщеславия, и я пошел в дом.
Странное ощущение радости охватило меня, когда я открыл дверь. В доме была одна большая
