показывать морские коллекции. Юра и Костик в полном восторге повисли на мне с двух сторон.
Иннокентий сам спроектировал и построил этот чудесный домик из некрашеного дерева и стекла.
От неистовых камчатских ветров, штормов, метелей домик оберегали крутые склоны сопки, заросшей каменной березой и рябинником. Просмоленная в несколько слоев толевая крыша, укрепленный камнями свайный фундамент выдержали уже не один тайфун. С двух сторон дома — широкая, затененная веранда. У перил стоял шезлонг.
Внутри бунгало, как называл свой домик Иннокентий, делила на две неравные части раздвижная перегородка. Большая половина была лабораторией Иннокентия, меньшая — кабинетом и спальней. Когда мы вошли, Иннокентий сразу раздвинул перегородки. Дядя сел на тахту, а я с мальчиками стала рассматривать это удивительное жилье, которое было построено, чтоб иметь свой уголок для работы, раздумья и отдыха. Стены и потолок окрашены светло-серой клеевой краской, панели — тонкие пластины розового дальневосточного кедра, отполированного до блеска. На полу оленья шкура. По стенам пейзажи Камчатки, океана, неведомых островов, сотворенные его сестрой или друзьями-художниками.
Широкое, во всю стену окно выходило на обрыв страшной высоты — около трехсот метров… Кромка берега из окна не просматривалась, только океан — огромный, беспокойный, грозный. Великий океан. Гул его доносился сюда, как гул вулкана перед извержением. (Тогда я еще не слышала гула вулкана, но, по- моему, это очень страшно, и, помню, я невольно сравнила.) На широкой полке, перед окном, в ослепительно чистых аквариумах мелькали среди водорослей мелкие морские рыбешки. На письменном столе микроскоп, аккуратно сложенные бумаги, гранки, вырезки из газет. На белом лабораторном столе, похожем на прилавок магазина, стояли чисто промытые стеклянные банки, колбы, пробирки. Стеллажи были туго набиты книгами и научными журналами, заняты коллекциями ракушек, обточенных океаном камней, сухих водорослей. Сначала Иннокентий показал нам коллекцию бабочек. Я пришла в восторг, ребята тоже. Никогда не видела такой ликующей, буйной красоты.
Там была огромная, как птица, изумрудная с переливчатыми крыльями, почти светящаяся прекрасная бабочка — парусник Маака. У нее были мохнатые лапки и чуткие серебристые антенны на голове. Как существо из другого, звездного мира. Там были огромные шелкопряды и бражники, совки и опять парусники с длинными вуалевыми хвостами, шелковистые блестящие огневки. Был в этой коллекции дальневосточный родственник махаона — черный с зеленовато-синим и желтовато-зеленым оттенками. Бабочка по названию аполлон — передние крылья белые, прозрачные, как стекло, с черными пятнами; задние крылья белые с двумя красными глазками. Серебристые перламутровки, голубовато-зеленые павлиноглазки, невыразимо красивые. Сибирский коконопряд, почти черный и охряно-желтый. Траурница с бархатистыми фиолетовыми крыльями — по ним широкая желтая кайма и ряд синих пятнышек. Яркие, нежные, переливающиеся металлические цвета, синие или голубые, солнечно-желтые с черной шелковой перевязью, красновато- палевые.
Похожие на дивные неведомые цветы, до чего они были прекрасны! И какие поэтичные названия: зорька, лесной сатир, большая переливница, дневной павлиний глаз, ночной павлиний глаз, рыжий павлиний глаз!..
Была там бабочка, жизнь которой длится всего несколько минут… Жаль, что ей не дали полностью прожить эти несколько минут! Вообще жаль, что эту красоту умертвили ради какой-то там коллекции, способной лишь удовлетворить тщеславие коллекционера. У Иннокентия ведь это только увлечение, он не энтомолог.
Я не стала дальше ничего рассматривать, а села рядом с дядей.
— Марфенька, хотите посмотреть увеличенные снимки диатомий? — предложил Иннокентий.
— Спасибо. Если можно, в другой раз… Я еще даже не поговорила с дядей Михаилом.
— Почему вы зовете его дядей? По-моему, он вам приходится дедушкой?
— Для меня он — дядя… Может, потому, что папа так и не встретился никогда со своим дядей и я — как бы вместо него. Мои родители многое не успели сделать в жизни, и я должна… сделать это за них.
— А за себя?
— За них и за себя. Они слишком рано поженились. В девятнадцать лет мама умерла. Девятнадцать… как мне сейчас. Отец должен был растить и воспитывать меня один. Нелегкое дело в двадцать лет…
У Иннокентия резко испортилось настроение. Но он еще попытался шутить:
— А вы, как я вижу, не собираетесь рано выходить замуж?
— Нет, не собираюсь.
— А когда же, годам к тридцати?
— Как сложится. Может, и позже, может, и никогда. Разве требуется обязательно выходить замуж? Даже без любви или делая вид, что любишь?
— Вы боитесь, что не полюбите?
— Наверняка влюблюсь! Я боюсь, что мне не ответят взаимностью… если я буду рубить сук не по себе. Впрочем, зачем же гадать заранее…
Я повернулась к дяде и взяла его за руку. Он ласково и как-то понимающе посмотрел на меня.
— Ну, не представляю, чтоб тебе не ответили взаимностью, — засмеялся Иннокентий. Он, кажется, вспомнил, что уже обращался ко мне на «ты».
— Не представляете? — искренне удивилась я. — Нашли красавицу!
— А красота здесь ни при чем… Ну, поговорите. Не будем вам мешать, — сказал Иннокентий и увел ребят.
Когда я несколько минут спустя подошла к открытой двери на веранду, то увидела их троих карабкающимися на сопку. Кто-то тихо окликнул меня. Я повернула голову и застыла. На тропинке, по которой мы пришли к Иннокентию, стоял мой школьный друг Сережа Козырев и как ни в чем не бывало приветствовал меня.
В конце ноября, как говорится, в сжатые сроки ремонт судна был закончен, мне довелось видеть, как сухой док наполнился водой до уровня океана, как открылись водонепроницаемые ворота и наша красавица «Ассоль», всплывшая с кильблоков, при общих криках восторга вышла из дока и стала, покачиваясь, на рейде.
Завтра, 24 ноября, в восемнадцать ноль-ноль мы выйдем в открытый океан и начнем свое двухгодичное плавание.
Дядя Михаил тоже уходил с нами, заняв вакантное место врача. Кафка Тутава отговаривал его: плавание будет нелегким. Но дядя уговорам не внял.
— Корабельным врачом я начинал когда-то, — сказал он приемному сыну, — и кто знает, может, корабельным врачом и закончу…
Но непохоже на него, что он собирается заканчивать свою врачебную деятельность. Такие люди выходят на пенсию лишь вынужденно, из-за тяжелой болезни, а старость они болезнью не считают.
Сережа Козырев, так неожиданно появившийся из Москвы, оказывается, тоже был зачислен в состав нашей научной экспедиции в качестве лаборанта.
Научная экспедиция… Всего-то семь человек! «Ассоль» не «Витязь», но у нее своя определенная, конкретная задача. Впрочем, об этом позже. Прежде чем вышли в океан, нам дали три свободных дня. На сборы. Или на прощания. Кому что требуется.
Проститься с родными, друзьями, Камчаткой.
Так я Камчатку и не узнала. Жила на ней три с половиной месяца и почти ничего не видела: слишком много было работы.
Кафка Тутава дважды возил Юрку, Костика и меня в глубь Камчатки. Не так уж, конечно, в глубь — обернулись за два дня. Раз в долину гейзеров и еще — на Паратунку.
Было очень интересно, но словно заглянула одним глазком в кинозал, где шел чудесный фильм.
Камчатка — огромнейшая страна, с севера на юг расстояние — как от Москвы до Черного моря. И один-единственный город — Петропавловск. Наши Бакланы не в счет — еще строятся, пока это фактически и не город даже, а поселок. И на всю Камчатку — одна автомобильная дорога. Так что переносятся с места на место самолетом и вертолетом. Горные хребты, вулканы, реки, леса, долины, тундра, пастбища для оленей величиной с Францию — это все была Камчатка. И когда смотришь на безлюдные ландшафты эти с вертолета, то такими смешными кажутся все разговоры о перенаселении!
