Мотор заурчал, загрохотал, завоняло бензином, и «Ча-ча-ча» рванулась с места. Кто-то из них швырнул пустую бутылку из-под дешевого вина, и она запрыгала на прозрачной волне.
— Мой двоюродный брат, — вздохнула Христина. — Жаль дядю.
Мы отправились на теплоход.
Вторую неделю солнечный ливень днем, бурный звездопад ночами. По утрам туман, пронизанный светом. Солнце поднимается выше, туман оседает, растворяясь в воде, и Байкал вдруг начинает искриться, дробиться, сверкая, словно гигантское зеркало, отразившее самое солнце со всеми его протуберанцами. Кто-то невидимый чуть наклонит зеркало, и оно отразит прибрежные скалы — огромные глыбы, черные и зеленые, бронзовые величавые сосны, отвесные гранитные стены, синеватые скалистые гряды в вышине, облака, плывущие в синем океане над головой, как снежные острова.
Сияющий мир хлынет в душу, и захлебнешься от восторга, и уже кажется, что у тебя крылья и вот сейчас сорвешься и полетишь все выше в глубь бездонной ослепляющей синевы.
И удивительно вписывалась в этот непостижимый мир Христина Даль, девушка, выросшая в Забайкалье.
Прапрадед ее, приват-доцент Даль, ученый и революционер, был сослан на Байкал еще лет сто назад. Здесь он женился на кержачке, написал фундаментальный труд «Флора и фауна Байкала» и, когда получил возможность вернуться в Петербург, уже не смог оставить захвативший его душу край. Его сын, а в свое время и внук уезжали в столицу для получения образования, но неуклонно возвращались на Байкал для научной работы. Столетие семья Далей посвятила изучению и защите озера.
Христина по окончании медицинского института в Новосибирске тоже вернулась на родину. Матери она не помнит, та умерла, когда девочке было всего четыре годика. Отец погиб в экспедиции шестью годами позже.
Осиротевшую Христину взял в свою семью дядя со стороны матери, ветеринарный врач. Отличительной чертой этой семьи была бездуховность. Мещанство в его самом чистом виде.
Когда Христине исполнилось тринадцать лет, она от них ушла. Уже тогда она знала, чего хочет от жизни, чего не приемлет.
Алеша полюбил ее с первого взгляда. Без малейшей надежды на взаимность. Слишком низко он привык себя ставить. Эта постоянная неуверенность в себе…
Я Христину люблю как человека, как личность. Сколько в ней обаяния!.. От нее так и веяло ясностью, чистотой, спокойствием. Высокая, тоненькая, крепкая.
У Христины здоровая, не поддающаяся загару кожа лишь чуть-чуть окрашена солнцем. Необычайно яркие синие-пресиние глаза, большой чистый лоб (не оставила еще на нем жизнь своих борозд), русые, прямые, блестящие волосы зачесаны назад и подхвачены, чтобы не мешали, резинкой или обручем, и говорит неторопливо, и от слов ее веет такой же ясностью и миром, как от всего ее облика.
Папа говорит, что прежде она носила две толстые косы до пояса, но по окончании института отрезала их: врачу косы не идут, а прическу не захотела делать.
С момента, как я ее увидел, мне все время хочется сделать ее портрет акварелью: масляные краски для нее слишком грубы.
На «Баклане» все перезнакомились, подружились. Матросов у них не хватает, так что мы трое сразу включились в команду. Капитан нами доволен.
Днем «Баклан» в плавании, на ночь мы находим себе подходящую стоянку. Иногда и днем стоим, когда отец и оба «научника» заняты обследованием. Мы тогда выступаем в роли лаборантов или коллекторов.
«Ча-ча-ча» шла впереди нас. Время от времени мы попадали на их стоянку. Обычно они расписывались либо на скалах, либо хоть на песке: Гарик, Славик, Вовик, Талик. Но и без этого мы сразу определяли их недавнее пребывание по обилию мусора: пустые бутылки, консервные банки, картофельная шелуха, промасленная бумага.
Отец, сжав зубы, терпеливо закапывал все это либо сжигал на костре. Он не выносил, когда замусоривали чистые берега. Я ему помогал, поругивая «туристов».
Однажды мы их настигли, когда они отъезжали на своей «Ча-ча-ча», даже не затушив костра, где тлела не успевшая завянуть березка. Ослепительной свежести белый песок был загажен. Команда «Баклана» высказала, что о них думает. Они нас всех выругали и поспешно отчалили.
Нам предстояла еще одна встреча, на этот раз последняя… Не забыть мне ее никогда.
Накануне мы остановились в глубокой подковообразной бухте, окаймленной желтым полумесяцем песка. Края этой огромной подковы оканчивались двумя крутыми обрывистыми мысами. Они поднимались над Байкалом метров на сорок — черные скалы, отвесные, как стена, — но по мере удаления от озера снижались. В закруглении подковы, сразу за желтоватой каймой песка, начинался лиственный лес. Там мы бросили якорь. Но на этот раз капитан, руководствуясь какими-то своими соображениями, приказал прикрепить «Баклан» еще и к деревьям потолще.
После ужина все собрались в кают-компании — пришли на голос Жени, он пел, аккомпанируя себе на гитаре. Впервые он пел не стесняясь, свободно.
Кроме Алеши, никто даже не подозревал, что у него такой хороший голос. Последним вошел капитан.
— Ну спасибо, Женя, разуважил! — сказал капитан проникновенно. — Если не устал, спой еще.
И Женя пел. К моему удивлению, многие песни оказались нам совсем незнакомы. Особенно нам понравилась одна. Колыбельная. Оставленная мужем женщина поет над колыбелью своей дочки:
— Чьи это слова?
— Чья музыка?
— Какой мотив чудесный! — н абросились на него, когда Женя умолк, задумавшись. Женя неопределенно повел плечами.
— Это ведь его песня! — не выдержал Алеша. — Он сам их пишет, как Булат Окуджава. И музыку и слова…
Женя смущенно отмахнулся.
— Тоже мне, нашел Окуджаву… Просто люблю петь и складываю песни. Я же не поэт, а шофер.
— Но почему вдруг про женщину? — удивился я.
— Была у нас на заводе Лихачева мать-одиночка. В праздники я о ней вспоминал, ну, что одна… За окном веселье, а она одна… Вот и получилась песня. Само собой как-то сочинилось. И мотив откуда-то взялся.
— А где она сейчас? — спросил Алеша. — Ты вроде говорил мне, что она уехала. Куда?
— В Зурбаган, — пошутил Женя. Все почему-то так и подумали: пошутил.
— Женя первое место получил на конкурсе самодеятельности в Москве, — сказал Алеша. — Его даже в ансамбль приглашали… Забыл какой. Скажи,
