— Потом я тебе объясню все, — недовольно сказал я, — просто не успел тебе сказать.
Мама пожала плечами и рассмеялась.
— Ну и жук ты, Андрюшка! — Алеше она сказала: — Зачем ты позволяешь верховодить собой моему оболтусу?
— Андрей не оболтус. Он очень умный, — уверенно возразил Алеша. — И он меня любит. Он мне самый родной. Странно… Я почему-то предполагал… Насчет Сибири-то. Надеялся, что Андрюша позовет меня с собой.
— Так ты поедешь со мной?! — воскликнул я в полном восторге.
— Как же иначе. Конечно!
— У тебя совсем нет теперь родных, ни одного человека? — с невольным сочувствием спросила мама.
— Никого у него нет, кроме меня, — сказал я. Алеша чуть покраснел и, поколебавшись, сказал:
— Родители у меня умерли. У меня есть… друг Андрей. Резко зазвенел телефон. Мама взяла трубку, вдруг заметно побледнела.
— Что-нибудь случилось? — забеспокоился я, когда она медленно опустила трубку.
— Художник Никольский умер. Жена сообщила уже из дому. Похороны завтра. Крематорий. Ты… пойдешь?
— Нет! Что ты! Я боюсь крематория.
— Это называется: отдать последний долг.
— Не могу. Ни за что! Он же не мой был друг, а твой, ты и иди. Мама только вздохнула. Не настаивала. Скоро она переоделась и ушла. Вернулась поздно.
Мы с Алешей весь вечер проговорили о Байкале, даже читали о нем вслух какого-то знатока Байкала Гусева. А вообще, у мамы на стеллажах было много книг о Байкале.
Дни до нашего отъезда пролетели как-то очень уж быстро; они уносились в невозвратимое со стремительностью космических кораблей.
Последний вечер Алеша провел у знакомого инспектора милиции, а мы с мамой бродили по Москве. Мама показывала мне свои любимые места. Почти все они были связаны с Андреем Болдыревым-старшим. Возле памятника Маяковскому они познакомились. Когда-то на площади Маяковского стоял театр «Современник», достать билеты в него было почти невозможно, а у мамы имелось два билета (подруга достала, а пойти не могла).
Еще в метро у нее стали спрашивать: нет ли билетика? Но мама, тогда еще не мама, а молоденькая девушка, студентка ВГИКа, выбирала кого-нибудь посимпатичнее — сидеть-то рядом, — поэтому всем отказывала. И тут она увидела Андрея Болдырева. Ей сразу захотелось отдать билет именно ему. И хотя он не спрашивал насчет «билетика», мама сама ему предложила. Он безразлично глянул и… чуть не отказался (тогда меня не было бы на свете — ах, ах, какой ужас!), но он глянул еще раз, не на билет, а на маму, смекнул, что сидеть рядом, и поспешно взял билет. Так они познакомились на радость мне, на горе себе. Я, конечно, не знал тогда, будет ли моя жизнь радостью, но, что бы со мной ни произошло, жизнь сама по себе есть — радость.
Мама возила меня в ботанический сад, где они поняли, что любят друг друга, на Мосфильмовскую улицу, где они впервые поссорились, на Красную площадь, где они любили гулять зимой, и еще куда-то — у меня голова пошла кругом. В общем, мама, предаваясь воспоминаниям о счастье, таскала меня по всей Москве, пока я не спросил напрямик: «Почему, черт побери, вы развелись, если так любили друг друга?»
У мамы сразу испортилось настроение, и, буркнув, что я еще слишком юн, чтобы это понять (вот когда мне будет лет тридцать…), она предложила отправиться к Ефремовым.
Было начало первого ночи, но ведь это мама, она может приехать к людям и под утро и заявить на пороге, что умирает с голоду.
У Ефремовых не спали. Мама, входя в переднюю, сообщила, что «умирает с голоду». Жена писателя Ефремова Марфа Евгеньевна, директор института океанологии, повела маму на кухню готовить ужин (и секретничать), а я прошел к Маринке.
Марина уже поправилась. Как всегда, очень обрадовалась мне, но тяжело переживала мой отъезд. Она была убеждена, что я оставляю фигурное катание из-за того, что тренер отстранил ее, как «бесперспективную», а отец просто предлог, ведь я никогда его даже не видел. Может, это и было так, но на Байкал я отправлялся именно потому, что там жил отец.
Марина рассказала, что скоро возвращается из «дальних странствий» ее мама — океанолог — и они с братом будут жить дома на Кутузовском проспекте.
Моя мама что-то рассказывала смешное Маринкиным дяде и тете: из кухни слышались взрывы смеха, а я рассматривал Марину. Славная девушка. Любил я ее, как родную.
— Что ты собираешься делать по окончании десятилетки? — спросил я. — Думала уже об этом?
Марина решительно кивнула головой:
— Ага. Думала. Буду сдавать в университет.
— На какой же факультет?
— Биологический. По специальности генетика. Я почему-то удивился.
— И давно ты так решила?
— Давно. В позапрошлом году. Прочла книгу академика Дубинина «Вечное движение» и с тех пор читаю по генетике все, что достану. И что пойму, конечно. Хочешь, дам почитать?
— Сейчас уже некогда, собираюсь к отъезду. Если не жалко, дай что-нибудь с собой.
— Хорошо, я тебе подберу. Андрей! А как же у тебя будет с учебой?
— Я все равно еще не выбрал. Хочу сначала мир посмотреть, людей узнать.
— Но ты думал о будущем?
— Еще бы! Пока я знаю одно. Кем бы я ни стал, буду всегда жить ярко. Не в моем характере мириться с задворками, хотя бы и с московскими. Прозябать я не желаю. Сейчас идет освоение Севера — поеду на Север. Будут осваивать Марс — отправлюсь на Марс.
— На Марс… Кем?
— Там будет видно. Времени еще хватит выбрать. Я еще сам пока не знаю, что нужнее всего.
— Какая профессия самая нужная?
— Да. Без которой не обойтись при любом освоении, будь то Сибирь, Антарктида, Луна или Марс. Может, понадобится сразу несколько профессий.
Несколько минут мы в молчании разглядывали друг друга. Внезапно я понял, что мне надо сделать, чтоб потом не каяться. Просто гениальная мне пришла в голову мысль… Затем я медленно сказал:
— Марина, я тебя люблю. Я потом женюсь на тебе… если ты пожелаешь, конечно.
Марина густо покраснела. Попыталась обратить это в шутку.
— Когда потом?
Шутка не получилась, слишком серьезно спросила.
— Через десять лет.
— Через две пятилетки… — Раскрасневшееся личико отразило явное разочарование.
— Ну, может, через восемь. Когда ты станешь генетиком. И я стану кем-нибудь…
— Ты за это время полюбишь другую, — тихо заметила Марина.
— И ты ведь можешь полюбить другого. Тогда всю жизнь будем с тобой жалеть, что не дождались друг друга. Можно еще раньше пожениться: через пять с половиной лет.
— Почему… с половиной?
— Если меньше, я не уложусь. Средневековые подмастерья путешествовали ровно семь лет.
— Мы же не средневековые.
— Тем более. Не хочу мешать тебе учиться. Значит, ты согласна?
— …Андрей!
Я быстро наклонился и поцеловал ее в горячую щеку, затем в губы.
— Марина! Ты моя на всю жизнь, — проговорил я пылко.
— Андрей, ты правда?.. Я снова стал ее целовать.
За этим нас и застал дядя Яша. Он даже присвистнул от изумления.
— Можно ему сказать? — шепнула Марина.
— Скажи.
Марина, вся пунцовая, взяла дядю за руку.
— Дядечка Яша, Андрей сделал мне предложение. Он хотел жениться на мне через десять лет. Потом сбавил до восьми. А теперь остановился на пяти с половиной. Придется ждать.
— Вы это серьезно? — спросил нас дядя Яша и почесал затылок.
— Конечно, мы же, ясное дело, любим друг друга! — ответил я за обоих.
— Да, пожалуй. Я думаю, что теперь самое время распить бутылку пепси-колы. У меня припрятана на всякий случай. Придется сказать тете Марфеньке.
Яков Ефремов лихо подмигнул нам и отправился на кухню, откуда послышались изумленные восклицания женщин.
Надо отдать справедливость старшему поколению («предкам», как сказали бы наши ребята из школы, но я не терплю этого выражения, оно мне кажется глупым), они и глазом не моргнули по поводу сногсшибательного известия. Как ни в чем не бывало они втроем накрыли на стол в самой большой комнате, кабинете Марфы Евгеньевны, вытащили банку кетовой икры из посылки и пригласили помолвленных.
Кажется, они ничего не имели против нашей свадьбы через две пятилетки…
Дядя Яша даже провозгласил «горько», на что обе женщины воскликнули: «Ну, это уж чересчур». Мы с Маринкой поцеловались. Мама смотрела на меня с таким выражением, будто хотела сказать: «Ну и жук». Она иногда обзывает меня жуком.
Мы еще сидели за столом, налегая на кетовую икру, когда пришел Маринкин старший брат. Он очень похож на своего дядю, такой же светлоглазый, загорелый, худощавый, в джинсах, которые можно ставить на пол, и они не упадут, и рубашке, на которой напечатана целая газета на русском и английском
