смотрели серые, как серый бархат, огромные глаза.
«На марсианку похожа — Аэлиту, — подумала Марфенька, пожимая выхоленную, но сильную руку. — Спортом занимается. Как это люди ухитряются выглядеть так модно? Более модно, чем манекенщицы».
— Я давно слышал о вас и даже вашу фотографию видел, — сказал, улыбаясь, брат Мирры, в свою очередь пожимая Марфеньке руку.
Он был еще красивее сестры, так же тщательно и со вкусом одет, держался непринужденно.
— От кого же вы обо мне слышали, от папы? — спросила Марфенька. «Неужели не побоится признаться, от кого слышал?»
— Когда я был воздушным извозчиком… Мне доводилось, представьте, возить ваши письма. Им всегда были очень рады на «Альбатросе». Я доставлял на судно письма, посылки, продукты… Он славный мальчуган, этот Яша Ефремов. Вы с ним до сих пор в переписке?…
— Да, конечно…
Мирра попросила Евгения Петровича показать ей оттиски его новой статьи. Они ушли в другой конец кабинета и сели там вдвоем у заваленного бумагами круглого стола. Марфеньке пришлось занимать Глеба.
Он сидел против Марфеньки на диване, заложив ногу на ногу, и бесцеремонно разглядывал ее. Что-то в нем было хрупкое, несмотря на видимую физическую силу, — словно молодое дерево, надломленное пополам, но все еще растущее, или это чахоточный румянец на скулах придавал ему такой вид? «Слишком быстро показал, что не боится прошлого. Значит, на самом деле боится».
— Вам нравится ваша теперешняя работа?
— Да, я доволен… Работа несложная и дает мне время для занятий. Я ведь теперь учусь заочно на физико-математическом. Уже на третьем курсе. Почему вы никогда не зайдете в лабораторию вашего отца?
— Но ведь туда посторонним вход не разрешен…
— Это можно устроить… Дочь академика Оленева…
— Не хочу!
«И все же как он красив! Какая-нибудь бедная девчонка попадется на эту красоту, как рыбка на удочку, и будет трепыхаться. Ему очень не хотелось к нам идти — из-за меня, потому что я о нем все знаю от Яши. Отец его давно уже приглашал… Почему же теперь он пришел?»
— Простите, мне надо выйти на кухню, — холодно извинилась Марфенька и вышла.
— У вас интересная дочь, — услышала она голос Мирры. — Единственная? Представляю, как вы ее любите.
— Спортсменка: парашютистка, уже четырнадцать прыжков, — донесся до нее басок отца.
Запыхавшаяся, раскрасневшаяся Христина с прилипшими к выпуклому лбу волосами торопливо заканчивала сервировку стола. Марфенька кое-что переставила: пусть отец будет доволен. Он просил подать весь хрусталь. Праздник так праздник, был бы только стоящим повод…
Брат и сестра Львовы оказались ультрасовременными людьми. Все, что было несовременным, их попросту не интересовало. За ужином речь шла о самых современных вещах. Мирра объявила, что опера устарела и скоро отомрет. Евгений Петрович, не понимавший и потому не ценивший оперной музыки, охотно с этим согласился: да, опера, несомненно, отмирает.
— А что же будет при коммунизме, джаз-банд? — невинно осведомилась Марфенька.
— Будущее за новыми инструментами, — уверенно пояснила Мирра. — Симфонии, исполняемые на колоссальных электронных…
— Барабанах? — серьезно подсказала Марфенька. Глаза ее смеялись, но лицо хранило доверчивую серьезность.
Евгений Петрович недовольно посмотрел на дочь. Глеб, отдав должное кулинарному искусству хозяек, стал развивать ту мысль, что будущее — за техникой.
— Физика, математика, автоматика, кибернетика, наука о реактивном звездоплавании — вот что определит содержание интересов человека будущего. Искусство в наш космический век вообще отживает. Фантастика безнадежно отстала от жизни. Техника — вот что делает невозможное возможным. Мы живем творчеством разума, а не чувства. Лик эпохи — техника. Это она влияет на вкусы, нравы, поведение человека.
— Если в Америке задержится революция, то капитализм приведет к тому, о чем вы говорите, но это будет одичание, моральное и духовное одичание! — с омерзением выпалила Марфенька.
— Вы не согласны со мной? — как бы удивился Глеб.
— Марфа! — одернул ее Евгений Петрович.
— Погоди, папа! Простите, но эти ваши мысли кажутся мне такими убогими, — грустно продолжала Марфенька. — Я ведь уже не раз слышала подобные высказывания. Мальчишки в нашем десятом «Б» — некоторые, знаете, мамины сынки — тоже так рассуждают. «Не чувства, а разум, не искусство, а техника». По-моему, это оттого, что чувства их не развиты, а раз отстали в своем развитии чувства, то поэзия им просто недоступна! Их можно только пожалеть: люди с дефектом! Румянец на скулах Глеба чуть сгустился.
— Неизвестно, кого жалеть! Может быть, тех, кому недоступна поэзия теорий, идей, экспериментов. Простите, но я хочу задать вам прямой вопрос: за кем следует в наше время современная жизнь — за художниками и поэтами? Можете вы это утверждать? Назовите поэта, писателя, который ведет за собой народ. Не назовете? Эпоху делают те, кто создает спутники, атомные ледоколы, синхрофазотроны…
— Эпоху делают идеи — идеи коммунизма! — горячо воскликнула Марфенька.
— Идеи! Но ведь это чистейший идеализм, ваше утверждение, — с чуть утрированным ужасом возразил Глеб. — Коммунизм — это высокая техника плюс электрификация всей страны.
— Коммунизм — это, в первую очередь, высокие чувства, — рассердилась вконец Марфенька, — а техника необходима лишь для того, чтобы освободить человеку больше времени, облегчить жизнь — и только.
— Мы хотим быть хозяевами Вселенной… — начал Глеб.
— Неправда! Это, может, империалисты хотят все завоевать, даже другие миры. Наука хочет познать космос, а при чем здесь «хозяева» — слово-то какое противное!
Христина сидела молча, она никогда бы не решилась вмешаться в спор, хотя у нее были кое-какие мысли на этот счет. («Жива душа, жив бог. Остальное от лукавого».) Она старательно подкладывала всем в тарелки и краснела. Свет от тяжелой, с хрустальными подвесками люстры играл на хрустале и фарфоре стола, тугой накрахмаленной скатерти, лакированной мебели, лысеющем лбу Евгения Петровича, на заграничных клипсах Мирры.
Перед глазами Христины словно стояла сетка. У нее это иногда бывало, не то от малокровия, не то на нервной почве. В то же время ей было так хорошо. Она сидела, словно хозяйка, за столом, все к ней обращались так вежливо: «Христина Савельевна, пожалуйста», и ни одного грубого слова — она так всегда боялась грубости, бессердечия, жестокости. Такие добрые, хорошие, воспитанные люди! Марфенька была слишком резка, но она еще молода. Понемногу образуется среди таких людей. Они вели ученый спор, по никто не повышал голоса, не сердился. Время от времени Христина бросала робкий взгляд в сторону Глеба. Очень ее поразил чем-то Глеб Львов.
— Хватит споров, друзья! — решил Оленев.
Он сам открыл бутылку шампанского и предложил первый тост:
— За советскую науку, которой мы служим верой и правдой!
— За великую технику коммунизма! — провозгласил Глеб.
— За хозяина этого дома! — кокетливо улыбнулась академику Мирра.
Пока Марфенька слушала эти разноречивые тосты, бурно пенящееся шампанское осело, и его осталось совсем чуть-чуть на дне бокала.
После ужина все, кроме Христины, опять перешли в просторный кабинет профессора. Марфенька поспешно раскрыла двери настежь, чтоб Христина могла слушать, если захочет.
Глеб стал рассказывать о чудесах кибернетики. Слушать его было интересно, хотя Марфенька никак не могла отделаться от внутреннего протеста. Не любя споров, она и на этот раз возражала только
