Он схватил тщательно уложенный рюкзак и вывалил содержимое на стол. Там было несколько книжек, исписанная его размашистым почерком бумага, рубашки, белье и всякая мелочь. Папе он подарил шёлковую рубашку, которую ему сунула в рюкзак его мать, а он так ни разу и не надел её — другую носил.
Задумавшись, он рассеянно перебирал вещица мы с Лизой, вздыхая, молча смотрели на него. Только теперь я понял, что Филипп ещё очень молод, — у него была тонкая шея и мальчишески озорные зелёные глаза, а рыжеватые волосы, сильно отросшие, торчали во все стороны. Вдруг он схватил в руку книгу в красном коленкоровом переплёте, изрядно потрёпанную — видно; он всюду возил её с собой, и как- то странно посмотрел: на меня.
— Вот, Яша, это лоция Каспийского моря, издания 1935 года… Ей цены нет, потому что нигде её не достать. Дороже у меня ничего нет. Верю, что отдаю её в надёжные руки. Не благодари. Я знаю что делаю…
Он что-то быстро надписал на титульном листе и передал мне лоцию. Я тогда не знал ещё, что он мне дарил, но сердце у меня забилось. — А тебе, Лизонька, — обратился он к сестре, — нечего подарить… Тебе ведь надо самое лучшее или ничего. Так? Подарок будет за мной. Чего же ты плачешь, дурочка? — Он порывисто прижал её к себе и горячо, как родную сестрёнку, несколько раз поцеловал.
Мальшет ушёл с тяжёлым рюкзаком за спиною, пешком, как и пришёл, не оглянувшись, не помахав рукой. Не любил он оглядываться назад, на то, что оставляет. И опять я подумал: как он уверенно шагает по земле!
Может, он сразу и забыл нас. Что мы для него были? Двое ребят с заброшенного маяка. Но мы его не забыли.
Вслед за Мальшетом вскоре уехал и Фома.
… Зима в этом году была неимоверно долгой — длилась и длилась, и не было ей конца. Лиза училась в девятом классе, я в седьмом. Как всегда, пока стояла сухая погода, мы ездили в школу на нашем единственном расшатанном велосипеде, в распутицу ходили пешком, в метель оставались ночевать у Ивана Матвеича, на которого мы привыкли смотреть, как на второго отца. Случалось, что мы по нескольку дней сидели дома на маяке, если поднималась буря.
Иногда мы ходили помогать отцу на трассу и незаметно освоили линейные работы, но отец никогда не доверял нам что-нибудь делать самостоятельно. Чаще он оставлял нас дома. Особенно когда умер участковый надсмотрщик соседнего участка и отцу пришлось временно взять на себя его работу — некем было заменить. Вдова этого надсмотрщика, Прасковья Гордеевна, была родная тётка Фомы, сестра Аграфены Гордеевны. Только она не была на неё похожа — совсем не красавица, обыкновенная скромная женщина, очень хорошая хозяйка. Если заходил разговор о Прасковье Гордеевне, то обязательно кто- нибудь да говорил: «Вот хорошая хозяйка!» Лиза её почему-то терпеть не могла, а я просто тогда о ней не думал.
Теперь, когда у отца прибавилось работы мы целые вечера проводили с Лизой одни. Мы всегда любили читать, но в эту тяжёлую зиму — я не знаю почему, но эта длинная зима всегда вспоминается мне как тяжёлая — мы особенно пристрастились к чтению.
В Бурунном была очень хорошая библиотека, и мы читали запоем, даже немного во вред занятиям. Сделаем наскоро уроки — и читаем вслух по очереди. Вкусы у нас были почти одинаковые.
В ту зиму мы перечитали почти всего Диккенса, Стивенсона, Джека Лондона, Жюля Верна, а из наших советских писателей — Паустовского, Каверина, Катаева, Лавренева. Лиза доставала журналы: «Вокруг света», «Техника — молодёжи», «Знание — сила»; на них была огромная очередь в библиотеке, так как они приходили лишь в одном экземпляре.
Но что мы перечитывали каждый день, с чем я засыпал, держа в руке или чувствуя под подушкой, так это лоция, подаренная Филиппом Мальшетом.
Натопив печку, чисто прибрав в сводчатой восьмиугольной комнате, мы раскладывали на большом обеденном столе карту Каспийского моря, раскрывали лоцию — и начиналось наше морское путешествие.
Уходящие в небо туманные вершины Эльбруса и Аркая; субтропические леса южных берегов, Кура- Араксинская низменность, угрюмая и немая, над которой ещё недавно шумели зелёные каспийские волны; скалистые бесплодные утёсы Мангышлака; пески безводных пустынь Средней Азии — всё это был Каспий. Непостижимое таинственное море, то поднимающееся, то опускающееся, протянувшееся от 47°13′0″ широты на севере до 36°34′46″ широты на юге. Его мелководные лагуны, малодоступные, необследованные острова, подводные отмели и банки, далёкие склоны, покрытые дремучими лесами, или выжженные солнцем утёсы, пенящиеся буруны — они не давали нам покоя, снились по ночам.
На море было много погибших кораблей, представлявших не малую опасность для мореплавателей. Вот как говорит о них лоция: «Затонувшее судно „Каспий“ (широта 44°20′0″, долгота 2°0), в 15 милях на О от острова Тюлений. Окружающие глубины 11 метров. Над корпусом затонувшего судна глубина четыре метра. Местоположение приближённое».
«Затонувшее судно „Арач“, широта 45°23, долгота 2°19′. Окружающая глубина два метра. Судно представляет опасность для плавания».
«Между буем Трехбратинской косы и островами Пешными имеются затонувшие суда. Положение приближённое.
Затонувшие суда «Прилив», «Тигр», «Воротан», «Али-Дадаш» и многие другие суда и баржи, а также корабли, название которых не установлено».
Какие люди были на этих судах, что послужило причиной их гибели, кому удалось спастись, мужественно ли приняли смерть погибшие? Иногда до поздней ночи мы фантазировали, мечтали. Нам очень хотелось испытать кораблекрушение — разумеется, спастись. В возможность нашей смерти мы не верили.
Так мы дожили до марта… В марте наша жизнь резко изменилась — отец наш женился. На этой самой хорошей хозяйке Прасковье Гордеевне. Ну, и на маяке она жить не пожелала. У неё возле домика земля была подходящая для огорода, корова, телёнок, два кабана, козы, овцы, куры и гуси. Мы переехали к ней со всеми вещами, а маяк заперли на большой тяжеленный замок.
Когда переехали к Прасковье Гордеевне, мы продолжали бегать для наблюдений на маяк, там во дворе была у нас установлена метеорологическая будка (её соорудили ещё вместе с Мальшетом). Метеорологические наблюдения мы аккуратно каждую декаду слали в Астраханское бюро погоды. Всё это делалось от Лизиного имени (я-то ей просто помогал), и она даже получила благодарность от бюро погоды.
Узнав, что мы ведём наблюдения «даром», то есть что за это не платят, Прасковья Гордеевна несказанно удивилась. Отец покраснел и смущённо объяснил ей, что у нас гостил молодой учёный, у которого «в голове не всё в порядке» — он хотел море перегородить дамбой. Вот он и научил нас делать эти наблюдения.
Прасковья Гордеевна поджала губы и сказала, что лучше бы мы помогали ей по хозяйству. Отец поспешно с ней согласился и запретил нам вести наблюдения.
И тогда я впервые узнал, какая моя сестра вспыльчивая. Она так побледнела, что я даже испугался за неё. Светло-серые глаза её потемнели, губы задрожали.
— Наблюдения мы будем делать. — сказала Лиза, отчеканивая каждое слово, и добавила, внимательно вглядевшись в отца: — Посмей только сломать будку! Я навсегда от тебя уйду, я уже не маленькая. А по хозяйству мы поможем. Только зачем столько овец и коз? Зачем продавать на базаре мясо и творог, разве нам не хватает зарплаты? Хватало же прежде. Другое дело — для себя держать корову…
— Это не твоё дело, — огорчённо возразил отец.
Он очутился между двух огней. Насчёт наблюдений он всё же уступил.
Лиза молчала целую неделю, думая, как ей поступить. Я уже говорил, что она терпеть не могла эту Пашу, как все её звали.
Вскорости Лиза написала письмо в бюро погоды — просила работы. Она могла бы работать,
