Через месяц Владимир Петрович снова женился.
— Видно, была наготове, — решили соседки неодобрительно.
Зиночку все жалели. Не знаю, как Рябинин сообщил дочке. Зина никогда мне этого не рассказывала, хотя по натуре словоохотлива и откровенна. Может, без всякой подготовки? Может, так: «Зиночка, у тебя будет новая мама и сестричка Теленочка».
Рябинин потом рассказывал, что ожидал слез и крика, но Зиночка промолчал а…
Если Рябинин рассказывал Гелене Стефановне, какая у него услужливая, послушная, чистоплотная дочка, какая она кулинарка, то сейчас жена могла заподозрить его во лжи. Прежней Зиночки больше не существовало, вместо нее оказалась теперешняя Зинка, темная озорница. Тот неистовый гнев и злоба, которые охватывали ее в редкие минуты вспыльчивости, теперь вселились в нее навсегда. Может, она, глупышка, надеялась, что ненавистные ей женщина и девчонка выйдут из терпения и уедут со всеми своими пожитками и роялем? Кажется, она делала все, чтобы так произошло…
Но мужчина и женщина давно любили друг друга и не собирались расставаться из-за вздорной, «вредной» девчонки. Отец испробовал и уговоры, и наказания… Ничего не помогало. Зинка постепенно превращалась в того косматого, злобного зверька, какой ее знает вся улица Булгакова. Более того, ее проказы и озорство принимали все более угрожающий и зловещий характер.
Гелена Стефановна любила керамику. Зинка «нечаянно» разбивала самые красивые кувшины и вазы. Прожигала папиросой (Зинка вскоре начала курить) самые дорогие платья, изрезала ножницами меха…
Но особенно Зинка возненавидела маленькую Гелену.
Да, это та самая Гелена, о которой просил меня заботиться Даниил. Гелену все любят, все ее оберегают, все ею восхищаются. В шестнадцать лет она уже стала лауреатом Международного конкурса пианистов, но ее невозможно было научить не доверять людям (даже Зинке) или отличить ложь от правды. Она всем верила, может, потому, что сама никогда не лгала. Помню день, когда Гелена впервые пришла в нашу школу. Мы с Зинкой учились в четвертом классе, Гелена — во втором. Тихая, задумчивая, но нисколько не робкая девочка, в обычной школьной форме и шелковом белом фартучке. Чем-то она выделялась среди нас, даже на первый взгляд. Темные волосы подстрижены, как у пажа, серые глаза смотрят без страха, но как-то рассеянно, словно не видят. Знаете этот взгляд, когда человек уходит весь в себя, в свои мысли, слышит что-то неслышимое для окружающих. Кожа у нее белая, бархатистая, но без тени румянца.
В большую перемену она подошла к роялю, нерешительно постояла возле него, затем присела на табурет и заиграла.
Вокруг нее сразу собрались ребята, даже старшеклассники, а потом и учителя. Она сыграла несколько пьес из «Детского альбома» Чайковского, а в заключение под собственный аккомпанемент спела чистым голоском, без единой фальшивой ноты. Песенка была безыскусная, веселая и исполнялась так простодушно, что все пришли в восторг.
Уже прозвенел звонок на урок, а нам не хотелось расходиться. Вдруг я увидела Зинку… И не сразу узнала ее, до того исказилось у нее лицо. Неужели так завидует? Нет, здесь была не только зависть. Владимир Петрович любил двух своих Геленок… И как ему было их не любить? Обе Геленки— сама поэзия, нежность, женственность, радость. Насколько он был несчастлив в первом браке, настолько теперь счастлив во втором.
Геленку в школе полюбили все. Это благодаря ей мы пристрастились к серьезной музыке. Это она тащила нас в консерваторию, концертный зал института имени Гнесиных или концертный зал на Большой Садовой. Она со всеми в школе дружила — и со старшими, и с младшими. При Геленке мы все старались казаться лучше. И только Зинка ненавидела ее, уже не надеясь избавиться. Зинкины проделки становились все злее, все опаснее. За ней был нужен глаз, а Гелены Стефановны ведь весь день не было дома. Она преподавала в консерватории.
После того как Зинка нарочно открыла зимой балконную дверь в комнате, где спала с высокой температурой Геленка — у нее был тяжелый грипп, — отец предупредил Зинку, что еще одна выходка, и он отдаст ее в интернат…
— Тебя нельзя держать в доме, ты опасна, как дикий зверь, — сказал он дочери жестко.
Зинка только сверкнула глазами. Она была уверена, что отец не осмелится этого сделать. В этой квартире Зинка родилась. Ее комната досталась ей от матери. На этой постели мать умерла. Это был ее, Зинкин, кров. Не могут же ее прогнать из родного дома, а этих двух — чужих — оставить. Так не бывает, не может быть!
Она как будто попритихла. На некоторое время. Но надолго ее не хватило…
В день рождения Геленки, когда та играла, Зинка попыталась разбить ей утюгом пальцы. По счастью, Владимир Петрович неожиданно вернулся домой раньше жены: он привез подарок для Геленки.
Судьба Зинки была решена. Ее отдали в интернат, откуда ее исключили через три дня за дикое хулиганство (она перебила все электрические лампочки). Рябинин определил Зинку в детдом.
Ребята из этого детдома ходили в нашу школу.
Из школы Зинку направили в колонию.
После колонии она поступила на завод, где главным инженером был ее отец.
У Зинки появился дружок с гитарой — Шурка Герасимов, озорник и хулиган. Глаза, правда, у пего почему-то хорошие: прямые, правдивые, смелые, не то что, например, у близнецов Рыжовых. Может, он не ведает, что творит? А творит эта гоп-компания черт те что. Каждый вечер собираются и куда-то бегут табуном с визгом, гоготом, криками. Прохожие в ужасе шарахаются, поспешно переходят в неположенном месте на другую сторону улицы. Всех они задирают, и все им прощают, потому что боятся с ними связываться. Только с нетерпением ждут, когда их наконец заберут. А милиция пока ведет с ними воспитательную работу и просит завод не увольнять их. Конечно, проще всего взять и отправить куда-нибудь, а попробуй человеком сделать…
Днем Зинка на заводе (если не прогуливает в этот день), вечером с гоп-компанией, ночью вообще невесть где, но несколько раз я встречала ее на Электрозаводской улице перед домом, где она жила в детстве…
Зинка стояла на противоположной стороне улицы и как-то странно смотрела на окна в квартире своего отца. Занавески были задернуты небрежно, наполовину, и можно было видеть движущиеся фигуры и даже обстановку.
У меня, что называется, сердце перевернулось. Я бросилась и обняла Зинку. Она не сразу меня узнала… Смотрела, но не видела ничего (кроме той квартиры), глаза будто без зрачков — странные, белесые, слепые глаза. Мне стало страшно.
— Это ты, Владя… — наконец произнесла она. — Ты… к ним… идешь?
Я шла именно к Рябининым, но наотрез отказалась: ей-то хода туда не было!
— Иду домой. Пошли.
Зинка еще раз взглянула на окна. Словно почувствовав этот свинцово-тяжелый взгляд. Гелена Стефановна подошла к окну и плотно задернула шторы. Я вдруг с ужасом поняла: это был взгляд убийцы. Зинка дошла в своей ненависти до предела…
— Ну что ж, пошли, — хрипло отозвалась она. Доказывать ей, что во всем виновата она сама, было бесполезно.
— Я иду к Наташе, — сказала я вдруг неожиданно для самой себя. — Пойдем со мной.
— Нужна я ей… — удивилась Зинка.
— Ну почему, Наташа простая, радушная, она будет рада. Пошли, Зина. А то — к нам…
Она вдруг остановилась посреди тротуара, косматая, в своем неизменном свитере и клетчатой юбке.
— Ты, Владька, иди своим путем, а я пойду своим. И не лезь ко мне. Поняла? Не береди мне душу.
И Зинка убежала. А я действительно пошла домой. Хотя направлялась к Геленке.
Глава пятая
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ СТА ДОРОГ
Лета мы почти не видели: сначала выпускные экзамены, потом лихорадочная подготовка к приемным экзаменам, потом экзамены, потом… суп с котом, как говорит Генка, мой одноклассник.
Большинство из десятого «Б» осталось на мели.
Наташа не попала в медицинский, куда ее влекло призвание, и теперь в отчаянии. Не прошла по конкурсу. Алик Терехов тоже. Генка засыпался на сочинении. Он всегда недооценивал литературу. Толстушка Вероника по совету матери-завуча сдавала в педагогический, где у них «знакомство». Но так позорно провалилась, что и знакомые не помогли.
Поступили мои двоюродные — оба в физико-технический институт на факультет физической и квантовой электроники. Лада Мельникова — на филологический, отделение английского языка и литературы. Она хочет стать переводчицей и, конечно, станет, так как уже переводила для какого-то журнальчика Агату Кристи и даже гонорар получила. Лада знает четыре языка, а ее мама целых семь.
Еще поступил Миша Дорохов — на заочный, по специальности философия. Он уже работает таксистом. Отец его, московский таксист, погиб при аварии, и на иждивении Миши остались старая бабушка, братик и сестренка. Миша заменил им отца. Вообще Миша очень хороший и добрый человек.
Водить машину он умел с детства — отец научил. Но больше всего на свете Миша любит цветы…
Вот такие-то дела.
Я тоже не прошла по конкурсу, но не расстраиваюсь: мне хотелось до института поработать с папой на его заводе.
А Даниил? Теперь он в Ленинграде. Мечтает об океане. Будет штурманом дальнего плавания.
Помню, перед отъездом Дан зашел ко мне, и мы долго бродили по улицам вдвоем… Людей было мало, потому что дул холодный ветер, кружили первые желтые листья. И была луна на ущербе, стареющая луна, и мне хотелось плакать. Я тоже когда-нибудь постарею без любви и взаимности.
Нам попадались влюбленные парочки. Наверное, и про нас так думали. Дану только три дня осталось пробыть в Москве, и все же он тратил на меня целый драгоценный вечер. Прохожие иногда оглядывались на нас, наверное, думали: какой красивый парень, а гуляет с такой дурнушкой. Мои веснушки даже вечером видно.
Мы прошли мимо парка окружного Дома офицеров, оттуда доносилась танцевальная музыка, потом углубились в какую-то темноватую улицу и сели на первой попавшейся скамейке.
— Дан… ты любишь Геленку? — спросила вдруг я. Дан пожал плечами.
