через лозы бросился к Тясмину. Пока гайдуки продирались сквозь чащу, он уже вылезал на противоположном берегу. А потом стал на берегу, взялся руками за бока и запел. Ни с чем вернулись панские посыльные, сказали пану, что этого хлопца даже звери не берут. Ещё хорошо, что никто не выдал тогда, чей это хлопец; да и пан мало интересовался этим, он только очень смеялся, когда ему рассказали, как Максим тянул за хвост лисицу. После этого хлопец несколько дней не возвращался домой.
Не было ему ещё и полных шестнадцати лет, когда он совсем оставил дом. Устя была на работе, он собрался без неё, знал: будут слезы, мать не пустит. С соседями передал — на Запорожье едет. Несколько раз приезжал из Запорожья. Привозил немного денег. Только, видно, не сладко ему жилось там. Максим стал ещё мрачнее, редко смеялся. А однажды, уже будучи дома, начал пить. Тогда все боялись тронуть его. Одной матери стыдился, каким бы ни был пьяным, а, подходя к хате, старался ступать твердо и как можно тише; в хате сразу шел к постели, пытался ничего не опрокинуть, не разбить. С тихими упреками она поила его квасом. Максим говорил, что он плохой сын, что больше не станет пить, и ещё что-то, уже совсем неразборчивое, а она помогала ему раздеться, горячие слезы её падали на подушку.
Скрипнула дверь. Хотя было совсем темно, Устя сразу узнала Максима.
— Сынку, ты? Раздуй огонь, вечерять будем.
— Не хочу, я поел у Романа. — Он бросил на сундук шапку, кунтуш и, не раздеваясь, лег на постель лицом в ладони.
«Почему так? — билась в голове мысль. — Почему всегда одни неудачи?»
Весь век искал счастья, гонялся за ним. Глядя на свои сильные руки, думал Максим: нет, он все же должен выбиться в люди. Судьба бросала его с одного места на другое, с одних заработков на другие. Иногда ему казалось, что вот-вот он догонит своё счастье. А оно как ветер. Так и теперь. Управляющий отказал отпустить Оксану. Сказал, что она уже обручена, с пикинером договорено про выкуп, разве что сам пикинер отступится или не приедет до весны.
Выкуп за Оксану запрашивал большой, намекнул что пикинер обещал привезти с похода и ему, управляющему, подарок. В Максимовой груди вспыхнула волна гнева, однако он сдержался. Знал — руганью тут не поможешь. Денег таких он не мог сейчас дать. Ещё же придется и попу давать. «Орлик!» — об этом было горько думать, но что ж поделаешь.
«Надо продать такому человеку, чтобы впоследствии можно было выкупить. Только это позже. Сейчас и этих денег недостаточно».
Лежать было неудобно. Зализняк, не поднимаясь, снял нога об ногу сапоги, и они с глухим стуком попадали на пол.
Потом лег немного повыше, подсунув себе под голову подушку. Уже сквозь сон слышал, как мать осторожно укрыла его рядном.
Микола никак не мог дождаться вечера. Ему казалось, что солнце опускается невероятно медленно, оно как будто зацепилось за тополь, повисло между ветвями. Сегодня должно решиться всё. Три дня тому назад Орыся сказала: можно засылать сватов. Мать всё знает и обещала уговорить отца.
«А если мельник не согласится?» — со страхом подумал Микола. Да что там! Согласится. Разве он не знает Миколу? Разве есть в селе парубок сильнее его, к работе привычнее? А дальше ещё и не то будет. Он всем покажет, как нужно хозяйничать, горы своротит. Где же это так долго замешкались дядько Карый и дед Мусий? Может, побежать к ним? Вот они идут!
Дед Мусий постучал палкой в окно.
— Микола, ты готов?
— Сейчас, поясом обвяжусь.
Карый и дед Мусий зашли в хату.
— Может, по чарке бы выпили перед дорогой, — одергивая на Миколе свитку, предложила мать.
Дед Мусий взглянул на Карого.
— А что, может, матери его ковинька, для храбрости потянем по одной. В случае, там не дадут.
— Не приведи господь, — охнула мать. — Стыда тогда не оберешься.
Карый толкнул деда Мусия в бок.
— То я, матери его ковинька, в шутку сказал, — поперхнулся чаркой дед Мусий. — Высватаем ту кралю, это уже беспременно.
Они пошли со двора. Возле мостика с острогами в руках и прутьями на шеях с нанизанными на них небольшими рыбками толпилась куча мальчуганов. Заметив сватов, они побросали остроги, зашептались между собой. Самый меньший между ними, пузан в непомерно больших сапогах, подняв любопытные глаза и шмыгнув носом, громко сказал:
— Глядите, дед Мусий свататься идет.
Дед Мусий погладил мальчика по голове, усмехнулся:
— Я, сынку, матери его ковинька, отсватался уже. Вот тебя, шалопута, женить следовало бы, а то некому пузыри под носом вытереть! И откуда эта детвора всё знает?
Неширокой дорогой спустились к Тясмину. Проходя мимо трех осокорей, Микола невольно замедлил шаг — тут чуть не каждый вечер простаивали они с Орысей.
— Ты не бойся, — сказал ему во дворе дед Мусий. — Всё будет ладно. Пошел прочь, чего тявкаешь? — махнул он палкой на небольшого лохматого пса, что, приседая на передние лапы, с лаем прыгал перед ним. — Хозяин, матери твоей ковинька, злее и тот молчит.
Сваты прошли в хату. Через не прикрытую в сени дверь Миколе было слышно, как они вошли в светлицу, как, откашлявшись, неторопливо начал дед Мусий:
— Дозвольте вам, паны хозяева, поклониться и добрым словом прислужиться. Не погнушайтесь, матери его… Значит, тэе… выслушать нас, а мы затем выслушаем вас.
Дальше дед Мусий медленно повел речь про добрых ловцов-молодцов, молодого князя и куницу — красную девицу.
Миколе казалось, что дедовой речи не будет конца. Он вытащил цветастый платок — подарок Орыси, — вытер со лба пот. Хотел стать ещё ближе к сеням, но дорогой от села кто-то ехал к мельнице. Тогда Микола отошел в глубь двора, оперся на перелаз. За садом, сухо поскрипывая, медленно-медленно вертелись колеса водяной мельницы и шумела вода в лотках. Микола сорвал с куста калины, протянувшей свои ветви через тын, несколько ягод и одну за другой побросал в рот. Долго сосал, не выплевывая косточек.
— Микола, — послышался от двери голос Карого, — заходи. — И, понизив голос, Карый закончил: — Обменяли святой хлеб.
Забыв обо всём на свете, Микола бросился в хату. На скамье о чем-то разговаривали перевязанный рушником дед Мусий и мельник. Мельничиха собирала на стол. Около печи стояла Орыся. Смущенно улыбаясь, она подошла к Миколе и повязала ему на руку красный, вытканный шелком платок.
Три соломенные кадки стояли вдоль стены. Одна была совсем порожней: когда Максим наклонил её на себя и постучал носком сапога, только легонькая мучная пыльца поднялась со дна; в другой было просо — четверти на три, от силы на четыре. И только в третьей — до половины насыпано жита. Зерно мелкое, с лебедовой кашкой вперемешку. Да и что могло уродиться на тех холмах, где земля сухая, как порох, один песок.
Максим выкатил из клети мучную кадку, перевернул над разостланным рядном, стал выбивать её.
— Бог на помочь, — вдруг послышалось с улицы.
Максим поднял голову. У ворот стоял Загнийный.
— Как житье-бытье? — протянул он поверх ворот руку.
Максим не ответил, хотя руку пожал.
— Никуда не нанялся? Оно, правда, куда же на зиму глядя наймешься. М-да. — Загнийный кашлянул в кулак. — Слышал я — нужда у тебя, деньги нужны. Мать твоя у меня две копы летом взяла. Конечно, я смогу подождать. Оторвав от себя, смог бы, пожалуй, и ещё дать. Только вряд ли это поможет тебе.
— Я у вас ничего не прошу.
— Так-то оно так… Но… Видишь, я всё знаю. Не выкрутиться тебе без денег. Давай говорить прямо. Зачем тебе конь? Расход один, корма нет. Он уже все лестницы пообгрызал. Конь не очень показной, но я бы дал… — Загнийный наморщил лоб, размышляя, сколько для начала предложить за коня.
