Отут назвичайся.
— Сумный, и ты тут? — удивился Зализняк.
— Атаман, — шепнул кто-то сбоку.
Старик настороженно повернул голову, очевидно ещё не узнавая по голосу того, кто говорил.
— Тебе бы надо прозвище переменить — не Сумный, а как-нибудь по-другому. К примеру, Веселый или Смешной. Или Всевидящий.
— А разве худо, что я людей развлекаю?
— Отчего же, совсем не худо. Хорошо бы было, если бы ты нам почаще пел, людей веселил. Песня дух поднимает.
Лицо кобзаря прояснилось:
— Может, и буду, коли понравится. Я тебя, атаман, помню. Ты Максим из Медведовки. Мне хлопцы сказали, что у них новый атаман. Выходит, я тебя хорошо знаю, в твоей хате гостить доводилось.
Петрик, что лежал на молодой траве за спиной у деда, вскочил:
— Дядь, это вы? А Оля где?
— Это я, — Максим привлек к себе мальчика. — Оля дома, скоро увидишь её. Жених моей племянницы, — улыбнулся гайдамак. — Как, хлопцы, пойдем к Петрику в шаферы?
Лица гайдамаков засветились улыбками. Петрик спрятал голову за ольховую ветку. Прослушав несколько песен, Максим пошел от толпы. На душе стало немного спокойнее.
«С людьми всегда вернее», — подумал он и пошел к Значку, где паслись кони.
В Медведовку Максим приехал, когда в хатах ещё только-только зажглись первые огни. С собой он взял Миколу. Полковник Чигиринских казаков Кваснсвский проживал в доме медведовского коменданта Белявского. Зализняк остановил коня возле хаты деда Мусия, что жил неподалеку, и сказал Миколе:
— Зайдем расспросим, что и как. Ружье поставь где-нибудь в углу, пусть не маячит за плечами.
Наружная дверь была не заперта.
— Гляди, кто пришел! — поднялся дед Мусий на Максимове приветствие. — О, и ты, Миколо! Одар-ко, занавесь чем-нибудь окно, — оглянулся он немного испуганно.
— Хлеб-соль, диду. Чего ты так удивился, будто мы с того света явились?
Дед засуетился. Смел рукавом со стола крошки, отвернул заплатанную, но чистую скатерку.
— Присаживайтесь к столу.
Максим и Микола попробовали было отказаться, тогда старик, таинственно подмигнув, достал с полки бутылку, в которой плескалась горилка.
— Зять сегодня в гости приходил, — сказал он.
Закусили луком, затем баба поставила в большой миске борщ.
— Что нового, диду? — прихлебывая борщ, спросил Максим.
— Ничего, кроме слухов всяких. Гомонят, будто вот-вот конфедераты в местечко прибудут, отменят, у кого и остались, льготные годы. Ты-то как живешь?
Максим вытащил из борща что-то черное, взял в пальцы, стал разглядывать.
— Этого мяса и твои зубы не возьмут. — Старик хмыкнул не то со смешком, не то со вздохом. — Кусок корца из-под соли. Борщ солить нечем. Запорожцы привезли, да только три дня продавали, откупщики у них всю оптом купили. Ты про Квасневского спрашивал? Уже недели две сидит. Уехал было, а позавчера снова вернулся. У нашего коменданта живет.
Старуха возилась у печи, прислушиваясь к разговору. Максим мигнул Миколе, однако тот не понял. Тогда Зализняк наступил ему на ногу и снова показал глазами. Микола поднялся и подошел к старухе:
— Как дочки поживают? Зятья? Слыхал, будто Охрим коня обменял?
Максим наклонился к старику.
— В какой комнате комендант живет? Часовой где?
— Зачем это вам? Худое что-то задумал ты, Максим. Ещё когда б кого-нибудь другого, так леший с ним.
— Ничего худого, поговорить хотим, вот крест святой, — Максим быстро перекрестился.
— В светлице от колодца, если он не в гостях. А охраны никакой не ставят. Можно пройти из сада через кухню.
— Всё, ладно. Кони пусть у тебя побудут, не выходи из хаты, чтобы тебя с нами никто не видел. Скоро в гости жди, диду. Спасибо за хлеб-соль.
— Пойдешь через сад — ступай тихо. Покарауль в кустах, в случае чего — свистнешь дважды, — сказал Зализняк Миколе на улице. — Сначала давай в окно поглядим.
…Увидев перед собой незнакомого человека, полковник Квасневский испуганно вскочил с кровати и выпустил из рук книжку. Лишь одно мгновение размышлял он: пистолеты висели на стене, а незнакомец стоял у порога, держа руку под кунтушом. Думать о защите было поздно. Да, может, он пришел без злого умысла, только почему же так поздно и без разрешения?
— Не бойся, полковник. У меня нет злых намерений. А что пришел так, непрошеный, — Максим усмехнулся, — прости.
Квасневский снова сел на кровать.
— Я от гайдамаков. Полковник, нам точно известно, что в Медведовку должны прибыть конфедераты. Мы все дали обещание, что не пустим их. Медведовцы хорошо помнят, как вы уже однажды не пустили униатов сюда. — Зализняк замолк, разглядывая Квасневского.
Тот заморгал глазами, выдерживая взгляд.
— Я не понимаю, чего вы хотите?
— Неужели не понимаете? С вами больше восьми сот казаков.
Квасневский опустил глаза. Взяв с подушки книгу, поставил ее ребром себе на колени.
— Тогда были иные времена.
— А теперь? Мы знаем вас как человека честного.
— Никогда не обижал я мирных обывателей. Воин я.
— Мало не обижать, надо защищать их. Конфедераты сами подрывают мощь Речи Посполитой. Недаром из Варшавы позвали против них русское войско, слышали уже, крепость Бердическую взяли.
Квасневский выпустил книгу и сжал руки так, что пальцы хрустнули в суставах. Да, один раз он, как комендант, запретил униатам въезжать в село. Он исполнял постановление сейма. То были ксендзы с небольшим количеством жолнеров. А сейчас? Разве не то же, разве сейм и король не указали, что конфедераты являются врагами Речи Посполитой? Но как пойти против них? Против шляхтичей, таких же, как он сам? Фольварк Мокрицкого находится по соседству с его фольварком. Что это? Санкта Матер, что ему делать?
— Я жду ответа, пане полковник.
— Не знаю, — чуть слышно промолвил Квасневский.
Зализняк постоял ещё какое-то мгновение и взялся за ручку двери.
— В таком случае, пане полковник, советую вам не становиться нам на пути. Вас никто не тронет, можете сидеть спокойно.
Уже за три дня до троицы в Мотроновский Троицкий монастырь стали съезжаться окрестные крестьяне. Места на монастырском заезжем дворе хватило не многим, спали в клунях, конюшнях и даже — а таких было большинство — в саду под открытым небом. Между людьми ходили разные слухи. Говорили, что где-то в лесу собралось большое войско, что скоро выгонят конфедератов и шляхту, что в воскресенье будет молебен и всех силой позаписывают в гайдамаки. Некоторые крестьяне ждали этого дня с нетерпением, иные со страхом, другие с любопытством, а были и такие, что тихонько запрягали лошадей, или, вешая торбу на палку, отправлялись домой. В субботу из лесу вышла часть гайдамаков и смешалась с прихожанами. Гайдамаки разговаривали громко, не таясь, бранили панов, звали крестьян к себе.
В воскресенье с утра погода стояла ясная, солнечная. Над монастырем, поблескивая на солнце крыльями, кружилась стая снежно-белых голубей. На церковном дворе шумела огромная толпа. Маленькая деревянная церквушка тоже была переполнена. От дыхания сотен людей, от смрада фитилей, густого запаха дегтя в церкви стояла тяжелая духота. Монотонно читал евангелие протоиерей, качая в такт словам продолговатой, словно у лошади, головой.
Роман, который стоял напротив царских врат за спиной Бурки, почувствовал, как его всё больше
